Джек Керуак - В дороге

И мы с грохотом помчались дальше, подставив сотворенному нами ветерку свои пылающие от жары, одеревенелые лица.

Потом впереди замаячили горы, сплошь зеленые. Одолев этот подъем, мы вновь попадем на огромное центральное плато, откуда прямая дорога в Мехико. В мгновение ока взлетели мы на высоту пяти тысяч футов над уровнем моря и понеслись меж окутанных туманом ущелий, склоны которых возвышались над струящимися далеко внизу желтыми речными потоками. Это была великая река Моктесума. Теперь встречавшиеся на дороге индейцы были похожи на жителей потустороннего мира. Это был народ, замкнувшийся в себе, горные индейцы, отрезанные от всего на свете, кроме Панамериканского шоссе: низкорослые, коренастые смуглые люди со скверными зубами. Многие несли на спине тяжелую поклажу. На крутых склонах гор, за громадными, одетыми в буйные заросли ущельями виднелись клочки возделанной земли. Индейцы карабкались вверх и сползали вниз по этим склонам, обрабатывая посевы. Чтобы все как следует рассмотреть, Дин снизил скорость до пяти миль в час.

– Ого-го! Вот уж не думал, что такое бывает!

На вершине самой высокой горы, не уступавшей ни одной из вершин Скалистых гор, мы увидели банановые деревья. Дин вылез из машины, показал их нам и застыл на месте, почесывая живот. Мы остановились на горном уступе, к краю которого, над самой мировой пропастью, прилепилась крытая соломой лачужка. Солнце сотворило золотистую дымку, которая скрыла от нас оставшуюся на невероятной глубине Моктесуму.

Во дворике перед лачужкой стояла крошечная трехлетняя индианка. Засунув палец в рот, она смотрела на нас большими карими глазами.

– Может, она за всю свою жизнь ни разу не видела, как останавливается машина, – прошептал Дин. – Привет, девочка! Как поживаешь? Мы тебе нравимся?

Девочка в смущении отвернулась и надула губы. Мы говорили между собой, а она вновь принялась разглядывать нас, не вынимая пальца изо рта.

– Вот досада! Совершенно нечего ей подарить! Подумать только – родиться и жить на этом уступе… Всю свою жизнь ничего, кроме этого уступа, не знать. Отец ее обвязывается, наверно, веревкой и ощупью спускается вниз, лазает по пещерам за ананасами да стоит над этой бездной под углом градусов в восемьдесят и рубит сучья да ветки. Она никогда не уедет отсюда, никогда ничего не узнает о внешнем мире. Вот это народ! Воображаю, какой у них должен быть дикий вождь! А в нескольких милях от дороги, вон за тем утесом, люди наверняка еще более дикие и чудные. А как же! Ведь Панамериканское шоссе приносит этому придорожному народу хоть какую-то цивилизацию. Смотрите, какие капли пота у нее на лбу. – Со страдальческой гримасой Дин показал на девочку. – Мы так не потеем, этот пот – маслянистый, он никогда не высохнет, потому что здесь всегда, круглый год жарко, и она не представляет себе, что можно не потеть, она вспотела, когда родилась, и умрет в поту. – Крупные капли пота на лобике девочки не стекали вниз, а застыли там, казалось, навсегда, поблескивая на солнце, словно чистое оливковое масло. – Как же это должно действовать на их души! Как же их глубоко запрятанные тревоги, взгляды и желания должны быть не похожи на наши! – Дин вновь сел за руль и, приоткрыв в благоговейном страхе рот, повел машину со скоростью десять миль в час, стремясь не пропустить на дороге ни одной живой души. Мы взбирались все выше и выше.

А чем выше мы поднимались, тем прохладнее становился воздух. Вскоре мы увидели на обочине укутанных в шали индианок. Они отчаянно пытались привлечь к себе наше внимание. Мы остановились. Оказалось, что они хотят продать нам кусочки горного хрусталя. В устремленных на нас взглядах больших невинных карих глаз было такое неподдельное волнение, что ни у кого из нас не шевельнулось по отношению к ним ни одной грешной мысли. К тому же они были очень юны – некоторым было лет по одиннадцать, хоть по виду и можно было дать все тридцать.

– Посмотрите на эти глаза! – прошептал Дин.

Быть может, такими же глазами смотрела на мир Богородица, когда была ребенком. В них нам привиделся нежный и всепрощающий взгляд Иисуса. И этот пристальный взгляд был устремлен прямо в наши бегающие голубые глаза, которые мы то и дело протирали, но, сколько ни смотрели, не могли отделаться от ощущения, что в самую душу нам проник скорбный гипнотический свет. Стоило, однако, девочкам заговорить, как они вдруг показались нам суетливыми, назойливыми, даже слабоумными. Лишь погруженные в молчание, они были самими собой.