Иван Наживин - Во дни Пушкина. Том 1

На большом столе уже дымились и благоухали стопки румяных, нежных блинов, которыми славилось Тригорское: Прасковья Александровна и сама покушать любила, любила и угостить. Ее наливки, травники, квасы, соленья и варенья способны были, по словам Пушкина, мертвого из могилы поднять… Батюшка, худенький, в подержанной ряске, истово прочел молитву, благословил брашна, и все, весело шумя стульями и смеясь, уселись вкруг изнемогающего от обилия яств стола…

– Батюшка, Александр Сергеевич, Борис Александрович, по рюмочке… Кто чего хочет? – радушно угощала Прасковья Александровна. – Вы травничку, батюшка?

– Если разрешите, Прасковья Александровна… – как всегда, конфузясь немножко, отвечал попик.

– Ну, так и наливайте сами… И вообще не заставляйте угощать себя… Александр Сергеевич, помогите батюшке…

– Со всем нашим полным усердием… – поклонился хозяйке озорник.

В граненых рюмках засветился черно-зеленый травничек. К упоительному запаху блинов примешался его горьковатый аппетитный запах: так пахнет под осень по жнивью.

– Ну, с широкой Масленицей, господа!..

Все чокнулись… Выпили… Глаза ласкали блюда и не знали, на чем остановиться: янтарным ли балычком закусить, белорыбицей ли прозрачной, жирной розовой семгой, икрой маслянисто-серой, грибками ли этими замечательными?.. И дымилась бело-золотая гора рубленых яиц, и матово и жирно белела сметана, и от одного только вида янтарного масла сводило челюсти…

– Повторим, отче? – деловито спросил Пушкин у попика.

– С превеликим удовольствием, Александр Сергеич… – застенчиво улыбнулся он.

Он любил михайловского барина и часто ходил к нему пить чай, но в то же время и опасался его чрезвычайно: иной раз такое согнет, унеси Ты только, Царица Небесная!..

– Опять травничку или, может быть, по рябиновочке пройдемся?

– По-моему, лутче бы словно травничку… Для здоровья, говорят, он пользителен…

Вилки и ножи усердно работали среди смеха и шуток. Старая ключница Акулина Памфиловна строго и с гордостью следила за всем порядком. Стопки блинов таяли с волшебной быстротой, но дотаять до конца никогда не успевали: взволнованные, раскрасневшиеся дворовые девушки – видно было, что они всей душой ушли в свое дело, – подавали из кухни все новые и новые стопки и ставили их перед кушающими.

– Вот горяченьких-то!..

Пушкин весело оскалился.

– Нет, каково святому Антонию страдать, глядя на наше пиршество!.. – кивнул он на старую картину кудрявой головой. – С одной стороны, бесы со всякими искушениями, а с другой – мы с блинами… Не знаю, как он, но я из всех этих соблазнов выбираю все-таки ваши блины, Прасковья Александровна… Хотя и изнемогаю уже, но беру еще… – И он взял два блина, облил их горячим янтарным маслом, сверху покрыл густой сметаной и, отправив первый кусок в рот, блаженно застонал: – М-м-м… Небеса вижу!..

Все засмеялись. Даже строгая Акулина Памфиловна сдержанно улыбнулась. Она недолюбливала Пушкина за его когти, – не христианское это было, по ее мнению, дело, такие когти отращивать… – за то, что он за столом всегда шумел, а встанет, никогда и лба не перекрестит. Но его смех и шутки заражали и ее, и она, сердясь, норовила подставить ему что повкуснее и всегда угощала его моченой антоновкой, которую он очень любил. Разрумянившийся батюшка тоже смотрел на него смеющими глазками так, как будто ожидал, что вот сейчас, сейчас тот и маханет… И Пушкин не заставил себя ждать. Не успел попик, поддерживая левой рукой широкий рукав рясы, дабы не заехать, грехом, в сметану, налить всем соседям упоительно пахнущей смородиновки, как Пушкин, подняв свою рюмку, плясовым говорком зачастил:

Взорвался смех. Прасковья Александровна, сдерживая улыбку, погрозила Пушкину пальцем…

– Да это, ей-богу, не я, Прасковья Александровна… – осклабился тот всем своим некрасивым, горбоносым, но милым лицом. – Это пиита наш Мятлев вводит в грех отца Герасима… Посмотрите на него, пожалуйста…

Попик от забавного кощунства михайловского барина поперхнулся, раскашлялся и, улыбаясь виновато, вытирал красным платком вдруг вспотевшую лысину. А вокруг все смеялось. В те времена такие маленькие кощунства были в моде. Все аккуратно говели, причащались, соблюдали посты, а между благочестивыми упражнениями любили эдак остроумно, по старой привычке, побогохульничать немножко…