Мухамметгаяз Исхаков - Нищенка. Мулла-бабай (сборник)

– И мне подай, сынок! Я помолюсь за тебя, чтобы дорога твоя была удачной.

Подоспела женщина с ребёнком на руках, протянула руку:

– Абзыкаем, помоги малому ребёнку.

Габдулла подал и ей. А тут подскочила девчонка, закутанная в сорок разных тряпок:

– Абый! Отец болен, мама умерла, подай мне!

Габдулла посмотрел на девчонку. Её бледное личико, одежда, похожая на мешок, сшитый из лоскутьев, вызвали у него острую жалость. Его потянул за рукав полный человек и сказал:

– Мулла Габдулла, мулла Габдулла, мне тоже подай, я хальфой при ахун-хазрате состоял.

Габдулла обернулся и увидел человека, который раньше был хальфой в медресе, но потом спился и его нередко видели валяющимся на улице. На него тоже было больно смотреть. За хальфой подошёл человек в чалме, потом старуха, потом ребёнок, а за ними и все остальные стали тянуть к нему руки, выпрашивая милостыню, и каждый бормотал что-то о своих бедах. Габдулла растерянно смотрел на нищих, обступивших его со всех сторон.

Тут вышел дворник и стал разгонять попрошаек:

– А ну, дайте пройти хазрату!

Габдулла лицом к лицу оказался с хазратом. Он отвёл взгляд, но его тут же окликнул бай, живший по соседству:

– Ты что тут делаешь, Габдулла? – удивился он.

Будто воришка, пойманный за руку, Габдулла молча краснел, не зная, что сказать. Он вдруг вспомнил, кто он такой, что ему не место среди нищих. Было очень неловко. Он досадовал на себя за то, что не послушался Мансура и влез в толпу. Тут одна нищенка подошла к соседу и сказала:

– Да они девушек спрашивают.

– Понимаю, понимаю, – усмехнулся бай и весело поглядел на Габдуллу. – Что ж, такое бывает.

Габдулла снова залился краской.

Из дома крикнули:

– Пора тахлиль читать! – И бай торопливо исчез за дверью.

Габдулла перешёл на другую сторону улицы. Настроение его испортилось, стало казаться, что они с Мансуром взялись за невыполнимое дело. А тут ещё знакомых встретил, теперь уж точно матери донесут, и вся Казань узнает, что его видели среди нищих, пойдут разговоры, пересуды, имя Габдуллы будет вываляно в грязи.

Тот, кто только что был полон храбрости и благородства, явно струсив, мгновенно превратился в прежнего Габдуллу, который как чумы боялся сплетен. Когда он немного успокоился, решимость довести задуманное до конца вернулась к нему, и он вместе с Мансуром отправился в кварталы, где ютилась беднота.

Появление в ветхом доме, обители голытьбы, двух хорошо одетых людей, взбудоражило жильцов. Пройдя через загаженные коридоры с замызганными дверями, приятели вышли во двор в надежде встретить там дворника. Сгрудившись в грязных окнах, на них с любопытством таращились мужчины, женщины, дети. Их особенно удивило, когда эти двое остановились посреди двора и заговорили со стариком. Люди потянулись из дверей, думая, что узнают что-нибудь полезное для себя. За одну минуту Габдуллу с Мансуром взяли в кольцо старики, старухи, дети, женщины, жующие серу, девицы с нарумяненными щеками. Все желали знать, что привело к ним чужаков. Мужчины надеялись, что эти двое ищут работников, женщины – служанок, а накрашенные девицы преследовали свой интерес – наперебой предлагали услуги. Габдулле с Мансуром не нужны были руки голодных мужчин, тела голодных женщин, их продажная любовь, они хотели лишь знать, где дворник, чтобы расспросить его о Сагадат.

Люди подозрительно смотрели на молодых мужчин, которые спрашивали дворника, а сами пялились на каждую молодую женщину. Это вызвало у жителей трущобы разные толки. Большая часть, особенно женщины, считали, что они ищут продажную любовь, а потому стали пускать в ход весь арсенал завлекательных приёмов, каким владели: улыбались, подёргивали бровями, подмигивали. Те, что стояли ближе к дверям, манили их пальцами, подзывали рукой. Мансуру и Габдулле было тяжело видеть их тщетные усилия. Они думали о спасении лишь одной загубленной души, а потому ужимки этих женщин ничего, кроме жалости и отвращения, у них не вызывали. Мансур понимал, что причина такого поведения женщин – голод, а потому смотрел на это спокойно, тогда как Габдулла, не представлявший себе, что способен делать с людьми голод, считал кривляние женщин позорным. Ему было не по себе среди голодных старух и стариков, детей в лохмотьях, среди накрашенных девиц с бесстыжими глазами, от которых разило гвоздичным маслом и грошовым одеколоном. Он чувствовал себя так, словно попал в плен к племени дикарей, языка которого он не понимал. Вся эта отталкивающая обстановка вновь пробудила в нём сомнение. Теперь он ясно видел, каких беспокойств и самопожертвований требуют поиски Сагадат. Все эти мысли возвращали его к прежнему Габдулле – хотелось махнуть на всё рукой и зажить привычной беспечной жизнью. Не следует ли быть осторожней в своих суждениях и прежде, чем давать обещания, крепко подумать: а стоит ли дело таких жертв?