Борис Можаев - Проданная деревня (сборник)

– В Прудках пристань сокращаем в целях экономии.

– А пассажиры как же?

– Там пассажиров-то два человека в день. Один убыток.

– Вон вы как рассуждаете! А ежели на Север двух человек посылают? Им и самолеты дают, и шиколату с мармеладом на цельный год. А наши чем хуже их?

– Ты мне политграмоту не читай, враз и навсегда… У нас план – сократить две пристани. Экономия. Понял?

– На двух шкиперах много не сэкономишь.

– По нашему участку – да. А по всей стране? Сколько таких участков? Может, сто тысяч? Вот и подсчитай.

– Насчет остальных я не знаю. Только мне в Высокое никак нельзя итить. Я весь оклад там проем. А чего семье пошлю?

– Не хотите – увольняйтесь.

Живой вдруг вспомнил про заявление насчет ремонта, вынул из бокового кармана, в бумажнике хранилось.

– Поскольку дебаркадер мой худой, вода натекает за ночь по самые копани, в Высокое мне итить одному никак нельзя. Там семьи у меня нет, которая помогала бы отливать воду. Либо матроса мне назначайте, либо жену мою матросом проводите. Прошу не отказать в просьбе. – Живой положил заявление на стол перед Мотяковым.

Тот прочел и пронзительно уставился на Живого:

– Ты с кем это думал, один?

– Один.

– Вот и поезжай один в Высокое. И не дури.

– Не могу… Дебаркадер течет. По самые копани вода. Идите посмотрите.

– Ты ее нарочно напустил.

– Я вас не понимаю. Как так нарочно? Поясните! Вы человек при должности.

– Я знаю. Я все знаю, враз и навсегда! – Мотяков погрозил пальцем. – Выводишь на берег и заливаешь воду.

– Это как же? Через борт ведрами? – Живой иронически глядел на Мотякова.

Тот понял, что хватил через край, но продолжал напирать:

– А по-всякому… Ты мастер отлынивать от работы. Я тебя знаю.

– Ага! – Живой мотнул головой. – Есть такая притча о гулящей свекрови и честной снохе. Свекровь подгуливала в молодости и не верила снохе, что та мужу верность соблюдает. И сына учила: ты побей ее, может, откроется. Так и вы.

– Поговори у меня! – Мотяков не так сильно, как бывало в рике, но все же ладонью прихлопнул по столу. – Захочешь работать, сам качать будешь.

– Я вам что, камерон? У меня на руке вон только два пальца. Я инвалид войны. Давайте мне матроса!

– Да пойми, голова два уха! Сокращение у нас. Либо иди в Высокое, либо увольняйся, враз и навсегда.

Вышел Фомич от Мотякова как во хмелю, аж в сторону шибало. Зашел в ларек.

– Валя, дай-ка мне поллитру перцовочки.

– Ты чего нос повесил, дядя Федя?

– Небось повесишь… – Фомич только рукой махнул. – Вся жизнь моя к закату пошла…

Возле ларька встретил его небритый матрос в брезентовой куртке.

– Ну, что он тебе сказал?

– В Высокое посылает. А мне жить на два дома никак нельзя. Всего четыреста восемьдесят пять рублей. Чего их делить? Ну и беда свалилась… – Фомич сокрушенно качал головой.

– Да брось ты, чудак-человек! Руки-ноги имеешь, и голова на плечах! Проживешь! Ноне не прежние времена. Пошли к нам! У нас ужин варится. Как раз и выпьем.

На берегу Прокоши на месте бывших куч тряпья стоял брезентовый балаган. Перед ним вовсю горел костер. Дым, сбиваемый ветром, сваливал под крутой берег и медленно расползался над рекой. На треноге кипел, бушевал котел с варевом. Бабы расстилали перед балаганом мешки, клали на них хлеб, чашки, ложки. Босоногие ребятишки с визгом носились вокруг костра.

– Тише вы, оглашенные! Смотрите, в огонь не свалитесь… Тогда и жрать не получите! – шумели на них бабы.

Второй матрос, тот, что был у Мотякова, теперь в одной рубахе с закатанными рукавами, босой, красный от огня, помешивал в котле, поминутно черпал деревянной ложкой, сильно дул в нее и громко схлебывал горячее варево.

– Бог на помочь! – сказал Живой, подходя.

– Ужинать с нами, – отозвались бабы.

– Кулеш с пылу с жару… Выставляй бутылок пару! – сказал матрос от костра, косясь на отдутый карман Живого.

– Сдваивай! – Живой поставил на мешковину перцовку.

– Дельно! Маня, принеси бутылочку! – сказал матрос от костра. Давеча, издали, он показался Фомичу совсем молодым. Теперь кепки на нем не было – во всю его голову раздалась широкая лысина, по которой жиденько кудрявился рыжеватый пушок. Он снял котел с дымящимся кулешом и крикнул:

– Навались, пока видно, чтоб другим было завидно!

Разлили кулеш – мужикам в одну чашку, бабам и ребятишкам – в другую. Появилась еще бутылка, заткнутая тряпичным кляпом. Самогонку цедили сквозь губы, морщились, крякали. Она была хороша.