Нина Федорова - Жизнь. Книга 1. Все течет

Она кинулась к раненой птичке. Воробышек умирал. Капля крови густела на его голове. Маленькие, уже полузакрытые глаза туманились в преддверии смерти, словно стараясь не видеть её образа. Жизнь таяла в крошечном тельце, и оно казалось Варваре символом беззащитности слабого против могущества зла. Острая, нестерпимая боль пронзила её сердце. Жалость кипящей волной хлынула по всему её телу, сжигая навеки нечто во всём её духовном существе. Она нагнулась над птичкой, и ей казалось, она умирает вместе с нею, и с ними двумя страдает и умирает весь мир обиженных и беззащитных существ – всё то, что слабо, кротко и мило, что не умеет поднять ответного камня и кинуть в обидчика, всё, что живёт краткую жизнь перед лицом насилия.

Она нагнулась пониже и, осторожно взяв птичку, держала её на своей раскрытой ладони. Крошечные пёрышки, ослабевая на своих основаниях, мёртво обвисали вокруг холодевшего тельца. Крошечки пищи, последней трапезы, держались ещё у клюва, прильнув к нему.

Глазами, полными тихих слёз, смотрела Варвара на умирающее в муках существо и, желая вернуть его к жизни, тихонько дышала на него. Её дыхание подымало на миг миниатюрные серые пёрышки, но они затем опускались снова. Боясь, что слеза, упав на птичку, причинит ей боль, Варвара отвернула лицо в сторону. Мысль её заработала быстро. В душе её было теперь единственное, но жгучее желание: вернуть птичку к жизни. На вытянутой ладони своей она видела уже не птичку: там была смерть. Гигантская и непобедимая, она смотрела оттуда на Варвару, оскалив зубы. Содрогаясь, Варвара постигла её истинное лицо.

– Дыши, – шептала она птичке, – дыши! Хоть немного, но поживи ещё…

Но уж и крошка пищи отпала от клюва. И всё же Варвара не сдавалась: ей пришла в голову ещё одна мысль, и, с вытянутой ладонью, она побежала по улице.

Уже не один, а целый хор колоколов звучал с колокольни собора, и звуки эти как бы подгоняли Варвару. Она знала, что неподалёку живёт доктор, и бежала к нему. Но был неподходящий для приёма час. На продолжительный звонок не открывались двери. Наконец дверь быстро распахнулась: на пороге стояла дочь доктора, та самая барышня, что утром каталась с учителем в лодке. Она, видимо, завивала волосы горячими щипцами и, полупричёсанная, вопросительно выглянула за дверь.

Увидев босоногую девочку с птичкой на ладони, она вмиг поняла, в чём дело. Презирая сентиментальность, она даже вздрогнула от негодования и вскипела непомерной к случаю злобой.

– Пошла вон! – крикнула барышня. – И ты ещё смеешь звонить! В полицию тебя за наглость! Хочешь в полицию?! – И она с треском захлопнула дверь.

Варвара отпрянула, словно дверь её ударила наотмашь. Она стиснула зубы, но не заплакала. Было всё равно: птичка на её ладони была мертва.

Не поразительна ли эта детская способность создавать для себя мучительные тайны и, не делясь ни с кем, одиноко терзаться ими? Варвара и словом не обмолвилась матери о потрясениях дня. Она, как в этом случае поступают дети, начала «строить» на фундаменте опыта.

Этот день разрушил в ней детскую веру в возможность чудесного, и он же обнаружил перед нею скрытую от глаз глубину ничем не оправданной человеческой злобы. Нечто в ней самой стало твёрже и жёстче – она по-иному замышляла свой план о гимназии.

Рано утром во вторник она стояла на тротуаре, созерцая величественное здание женской гимназии. Дом, длинный и белый, в два этажа, был увенчан вывеской, золотыми буквами осведомлявшей: «Женская гимназия». Вновь и вновь читала Варвара и перечитывала эти два магических слова, и сердце её то подымалось, то падало. «Женская гимназия!» Она пересчитывала окна: в первом этаже – восемнадцать, во втором – двадцать, лишние два – над входной дверью. Всего окон – тридцать восемь. Казалось, и окна смотрели на Варвару сверху вниз, насмешливо и надменно, шепча: «для благородных девиц». Класс «благородства» в околотке, где жили Бублики, начинался от полицейского («Ваше благородие!»), и это вызывало привкус опасения и беспомощности в её маленьком сердце. Ничего больше не выдавали окна из их секретов, хотя они и не были завешены шторами. Только что вымытые к началу учебного года, они сияли отражённым солнечным светом, насмешливо и пусто, а между тем внутри здания уже происходило что-то: оттуда доносились неясные шумы и звуки – там готовились к чему-то.

Это был первый день учебного года: молебен. Начинали уже собираться девочки, их родители, преподаватели, классные дамы. В прелестной парадной форме, сияя белизной фартучков, воротничков и манжет, приветствуя друг друга, перекликаясь, смеясь, девочки легко взбегали по ступенькам и исчезали в гимназии. Их сопровождали родственники и гувернантки.