Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

– Очень здорово, – сказал Василий, – я давно уже не греб. Просто замечательно. Как приятно, а?

– Да, – согласился Никита, – грести всегда приятно.

– Мы очень неудобно сели. Я тебя не вижу, – оглянулся Василий. – Пересядь на корму.

– Ты погреби еще немного. А потом я сяду на твое место. Попробую.

Василий греб. Они далеко отошли от берега. Волны качали их. Слепило солнце, отражаясь от тысячи мелких водяных зеркал. Василий устал и пересел на корму. Никита перешел на его место. Он улыбнулся Василию и взял концы весел одной правой рукой. Левой он их только придерживал. Опустил весла, повел… У него ничего не вышло. С минуту он смотрел на весла, раздумывая, как бы ему их взять. Потом, разозлившись, схватил здоровой рукой одно весло и начал с силой грести рывками. Лодка беспомощно закрутилась на одном месте. Тогда Никита встал и ушел на нос. Нагнулся над водой и замер. Василий бросился к нему, а ялик от этого движения пошел назад.

– Никитка, милый, голубчик мой, – сказал он и обнял друга за плечи.

– Ничего, ничего, – сказал Никита. – Продолжай. Я смотрю в глубину. Иногда, понимаешь ли, удается заметить там какую-нибудь интересную живность.

– Нет, ты обернись. Я тебе должен кое-что сказать, – потянул его к себе Василий.

Никита обернулся. Василий говорил:

– Ты мне сказал – женись. А я вот не женюсь. Я всю жизнь буду с тобой. Как условились. Я не женюсь.

– Придумал. Хорош. Увлек девку, а сам – в кусты.

– Нет, нет, она должна это понять. Сейчас это больше, чем дружба. Это мой святой долг. Быть всегда с тобой.

– Не признаю святых.

– Нет, слушай. Мы будем всегда вместе. Мы будем работать. Ездить охотиться. В отпуск мы поедем по Чусовой, на лодке. Потом еще что-нибудь придумаем. Можно будет даже походить на лыжах. Не особенно быстро. Самое лучшее все-таки будет, если мы будем ходить пешком. Мы обойдем весь Советский Союз. По лесам, побываем у озер, спустимся по рекам на плотах. Разве это не заманчиво? Мы побываем всюду. Вдвоем…

– Святая, бесплотная, беспорочная жизнь.

– Не издевайся!.. Ты тогда не друг мне, если не понимаешь, что я все время только и думаю, что там осталась твоя рука… И я был к этому причастен… Не друг ты мне тогда!..

– Смешной, смешной ты парень… Да знаешь ли ты, что и вторую руку я бы мог отдать… если бы сказали, что это нужно ради твоей жизни. А ты говоришь – не друг. Мне и это было бы не страшно.

Никита встал, и теперь они оба стояли во весь рост, держась друг за друга, чтобы не раскачивать лодку.

– Ты думаешь – я слаб? – говорил Никита, – Во мне дрожит каждая жилка, трепещет каждый нерв. Так я люблю жизнь. И к черту слюнтяев, которые, потеряв даже ноготь, уже ходят так, словно им отрубили головы. Если даже мне суждено было бы лежать разбитым параличом, то я все равно не скулил бы, потому что на кончик моего носа могла бы сесть муха, и я чувствовал бы, какие у нее ножки, смотрел бы на ее крылышки и через эту маленькую надоедливую чертовщинку ощущал бы всю огромную, большую жизнь… Мне не нужна опека, меня устроит только простая дружба.

Они оба сели. Волны стали сильнее, ялик грозил перевернуться.

– Хорошо. Понятно, – сказал Василий, – но все-таки я женюсь точно в тот день, когда это сделаешь ты. Ты не будешь одиноким.

– Дурак, – сказал Никита. – Ты всегда был упрямым дураком. Таким я тебя узнал, таким, верно, я тебя и похороню.

И, стукнув его по плечу здоровой рукой, Никита пересел на корму, а Василий взялся за весла. И они поплыли. Солнце заметалось перед ними на волнах, а они дерзко наплывали на него. Они плыли, но совсем не к берегу, где их ждал яличник, а все дальше в море. Потом повернули и поплыли вдоль берега. И вот лодка, удаляясь, становилась все меньше. И они сами уменьшались в размерах и превращались в мальчишек, упрямых и несговорчивых, сидящих друг против друга, как и тогда, в день первой своей встречи, тринадцать лет тому назад, в тот год, когда солнце, по народному поверью, предвещало войну.

Машина шла на Никель. Немцы хорошо накатали здесь дороги, и наши дорожники, которых начальство распекало при каждом удобном случае, из всех сил старались поддержать их в порядке. Машина катилась ходко.

В кузове полуторки сидело много пассажиров, самых разношерстных военных. Все это были попутчики, то есть передвигающиеся с попутной машиной от шлагбаума к шлагбауму Но, несмотря на случайное знакомство, шум не утихал в кузове. Люди разговаривали много и охотно. Веселила сердце быстрая езда. И бензиновый чадок приятно срывало свежим ветром в сторону. Да еще о чем-то родном говорили дали в сереньком зимнем свете дня, но обманывали. И, как небритые скулы знакомого лица, оборачивались на поворотах перед глазами холмы, поросшие редкой синеватой хвоей: Архангельск, Вологда, Вятка, северная сторонка, родина?.. Ан-нет, и свое – и не свое… Чужбина!