Владимир Маяковский - Во весь голос (сборник)

А люди

днюют

давкою тесной.

Даже

от холода

бить в ладоши

никто не решается —

нельзя,

неуместно.

Мороз хватает

и тащит,

как будто

пытает,

насколько в любви закалённые.

Врывается в толпы.

В давку запутан,

вступает

вместе с толпой за колонны.

Ступени растут,

разрастаются в риф.

Но вот

затихает

дыханье и пенье,

и страшно ступить —

под ногою обрыв —

бездонный обрыв

в четыре ступени.

Обрыв

от рабства в сто поколений,

где знают

лишь золота звонкий резон.

Обрыв

и край —

это гроб и Ленин,

а дальше —

коммуна

во весь горизонт.

Что увидишь?!

Только лоб его́ лишь,

и Надежда Константиновна

в тумане

за…

Может быть,

в глаза без слёз

увидеть можно больше.

Не в такие

я

смотрел глаза.

Знамён

плывущих

склоняется шёлк

последней

почестью отданной:

«Прощай же, товарищ,

ты честно прошёл

свой доблестный путь, благородный».

Страх.

Закрой глаза

и не гляди —

как будто

идёшь

по проволоке про́вода.

Как будто

минуту

один на один

остался

с огромной

единственной правдой.

Я счастлив.

Звенящего марша вода

относит

тело моё невесомое.

Я знаю —

отныне

и навсегда

во мне

минута

эта вот самая.

Я счастлив,

что я

этой силы частица,

что общие

даже слёзы из глаз.

Сильнее

и чище

нельзя причаститься

великому чувству

по имени —

класс!

Знамённые

снова

склоняются крылья,

чтоб завтра

опять

подняться в бои́ —

«Мы сами, родимый, закрыли

орлиные очи твои».

Только б не упасть,

к плечу плечо,

флаги вычернив

и ве́ками алея,

на последнее

прощанье с Ильичём

шли

и медлили у мавзолея.

Выполняют церемониал.

Говорили речи.

Говорят – и ладно.

Горе вот,

что срок минуты

мал —

разве

весь

охватишь ненаглядный!

Пройдут

и на́верх

смотрят с опаской,

на чёрный,

посыпанный снегом кружок.

Как бешено

скачут

стрелки на Спасской.

В минуту —

к последней четвёрке прыжок.

Замрите

минуту

от этой вести!

Остановись,

движенье и жизнь!

Поднявшие молот,

стыньте на месте.

Земля, замри,

ложись и лежи!

Безмолвие.

Путь величайший окончен.

Стреляли из пушки,

а может, из тыщи.

И эта

пальба

казалась не громче,

чем мелочь,

в кармане бренчащая —

в нищем.

До боли

раскрыв

убогое зрение,

почти заморожен,

стою не дыша.

Встаёт

предо мной

у знамён в озарении

тёмный

земной

неподвижный шар.

Над миром гроб,

неподвижен и нем.

У гроба

мы,

людей представители,

чтоб бурей восстаний,

дел и поэм

размножить то,

что сегодня видели.

Но вот

издалёка,

оттуда,

из алого

в мороз,

в караул умолкнувший наш,

чей-то голос —

как будто Муралова —

«Шагом марш».

Этого приказа

и не нужно даже —

реже,

ровнее,

твёрже дыша,

с трудом

отрывая

тело-тяжесть,

с площади

вниз

вбиваем шаг.

Каждое знамя

твёрдыми руками

вновь

над головою

взвито ввысь.

Топота потоп,

сила кругами,

ширясь,

расходится

миру в мысль.

Общая мысль

воедино созвеньена

рабочих,

крестьян

и солдат-рубак:

– Трудно

будет

республике без Ленина.

Надо заменить его —

кем?

И как?

Довольно

валяться

на перине, клоповой!

Товарищ секретарь!

НА тебе —

вот —

просим приписать

к ячейке еркаповой

сразу,

коллективно,

весь завод… —

Смотрят

буржуи,

глазки раскоряча,

дрожат

от топота крепких ног.

Четыреста тысяч

от станка

горячих —

Ленину

первый

партийный венок.

– Товарищ секретарь,

бери ручку…

Говорят – заменим…

Надо, мол…

Я уже стар —

берите внучика,

не отстаёт —

подай комсомол. —

Подшефный флот,

подымай якоря,

в море

пора

подводным кротам.

«По морям,

по морям,

нынче здесь,

завтра там».

Выше, солнце!

Будешь свидетель —

скорей

разглаживай траур утра.

В ногу

взрослым

вступают дети —

тра́-та-та-та́-та

та́-та-та-та́.

«Раз,

два,

три!

Пионеры мы.

Мы фашистов не боимся,

пойдём на штыки».

Напрасно

кулак Европы задран.

Кроем их грохотом.

Назад!

Не сметь!

Стала

величайшим

коммунистом-организатором