Уильям Голдинг - Воришка Мартин

– Проклятый задира!

Он поднял лицо над стеной, и ветер вдавил щеки внутрь. Хлестнул птичий град. Небо над старухой подпрыгнуло, побелело. Мгновение спустя свет погас, и небо обрушилось. Он не выдержал чудовищной тяжести и упал назад в воду. Давление отпустило, он встал на ноги, и небо упало снова. На этот раз дрожащие ноги выдержали и понесли его вдоль канавы, потому что тяжести воды не хватало, чтобы его сломить, а море в канаве доходило лишь до колен. Мир вернулся – серый, как шторм, изодранный взлетающими вымпелами; в него ворвалась музыка бури: грохот тимпанов, рев меди, слепящий звон струн. Он героически рвался вперед, от расщелины к расщелине, сквозь ливень и музыку, одежда болталась и рвалась, словно ветровой колпак, а ногти скребли по камню. Он и его рот кричали вместе сквозь завывания ветра:

– Аякс! Прометей!

Под пристальным взглядом старухи он брел среди черно-белых вспышек. Потом белизна поглотила голову в серебряной маске, и безголовые плечи скорчились на фоне неба. Он упал в белую расщелину, прямо на книгу, носом в рисунок. Нерастворимая мерзость заполнила рот. Внезапно наступила тишина – и тяжесть. Его приподняло, бросило вниз и придавило к скале. На мгновение вода расступилась, и он увидел на фоне неба Наблюдательный пост, уже без старухи, и расколотые камни, изменившие прежние контуры.

– Она на скале. Выбралась из подвала на дневной свет. Сбрось ее!

Нож, прижатый к боку, впивался в ребра. Он достал его и раскрыл лезвие. Согнувшись, стал подкрадываться, где ползком, где вплавь перебираясь от щели к щели. Она стояла, прислонившись к поручням, но вдруг исчезла, и он прокрался вслед за ней в гримерку. Она оказалась на сцене, и он, спрятавшись за кулисами, заметил, что не одет для этой роли. Он и рот были единым целым.

– Переоденься! Стань нагим безумцем на скале посреди бури!

Когти впились в лохмотья и сорвали их. Мелькнули золотые галуны и гетры, медленно уносимые течением, словно горсть мусора. Нога, израненная, покрытая коростой, тощая, как палка, – музыка отпевала ее.

Он вспомнил о старухе и пополз за ней по Хай-стрит к «Красному льву». Возле Трех скал волны суетливо приветствовали его, и место, где он заметил красного омара, скрылось из виду. Он окликнул, но старуха не появилась. Должно быть, ускользнула в подвал – вон она, бесформенной грудой лежит в щели. Он поплелся следом, упал прямо на нее и принялся полосовать ножом.

– Будешь знать, как за мной охотиться! Зачем прогнала меня из подвала по всем этим машинам, постелям, пивнушкам! Ты за мной, а я – от тебя, за своим личным жетоном, всю жизнь! Истеки кровью и сдохни!

Он и голос были единым целым. Оба знали, что кровь, истекавшая из старухи, – просто морская вода, а изрезанная крошащаяся плоть – всего лишь драный клеенчатый плащ.

Голос превратился в лепет, брань, пение, кашель и плевки, набор бессмысленных звуков. Он старался заполнить каждое мгновение, сдавленный, задыхающийся, но центр начинал ощущать себя отдельно, потому что звука уже не хватало. Рот плевался, исторгая лишь часть смысла.

– Все эти галлюцинации, видения, сны, весь этот бред – они настигнут тебя. А чего еще ждать безумцу? Явятся тебе на каменной скале, на настоящей скале, завладеют твоим вниманием, и ты станешь просто-напросто психом.

В тот же миг возникла галлюцинация. Он понял это раньше, чем увидел, потому что над расщелиной вдруг повис благоговейный ужас, обдаваемый молчаливыми брызгами.

Видение сидело на скале в конце расщелины – он заметил его сквозь мутное окошко. Он увидел расщелину целиком и побрел по воде, мертвенно ровной, когда шквал не стегал ее, разбрасывая пену. Подобравшись ближе, он поднял глаза – от сапог к коленям и дальше к лицу, остановившись на губах.

– Ты проекция моего собственного сознания. Но для меня ты точка внимания. Оставайся.

Губы едва дрогнули.

– Ты проекция моего же сознания.

Он фыркнул.

– Бесконечный круг… вокруг да около. Так может продолжаться до бесконечности.

– Тебе не надоело, Кристофер?

Он видел губы так же ясно, как слышал слова. В правом углу показалась капелька слюны.

– Такого бы я не смог придумать.

Глаз, ближайший к Наблюдательному посту, был налит кровью. Дальше, за скалой, краснела полоска заката, исчезая из виду. Поток брызг не прекращался. Можно смотреть либо на глаз, либо на закат – но не на оба одновременно. Он увидел нос, блестящий и коричневый, весь в порах. Разглядел на левой щеке каждую щетинку и подумал, что ее надо побрить. Ему никак не удавалось увидеть все лицо. Может, вспомнится позже. Лицо не шевелилось, оно никак не желало показываться целиком.