Иван Лукаш - Пожар Москвы

Солдаты молча шарахаются под морду коню, Тезей стряхивает шапки мыла на стоячие воротники.

По канавам, опираясь на трости, прыгают офицеры. Кошелев узнал их в пыли по теням высоких треуголок.

– Господа, не знает ли кто о Голицынской гошпитали?

Пыльный армеец в зеленом мундире замахнулся на него треуголкой:

– И-и, батюшка, куда прешь, – армеец красным фуляром утер блестящую лысину и седые височки. – Про Галицынскую не слыхал… Сказывают, все гофшпитали французу оставлены. Што творится, судырь ты мой, и-и Боже праведный… Жив будь Суворов, ужо показал бы сию ретираду… Мошенники, клейма им ставить.

Пехотного капитана снесло в пыль.

Форейторы в гороховых шинелях трясутся на пристяжных. У одного в руках фонарь на шесте, разбиты пыльные стекла. На крутом возу торчмя стоят клавесины. С Балчугов или Сивцева Вражка плывет барский дормез, окруженный босыми рабынями и плосконосыми калмычатами в архалуках.

Кошелев знал, что брат Павлуша лежит в Голицынской больнице, о том сказывал гренадерский лекарь, молодой немчик, бывший намедни в Москве с лазаретными линейками.

Последняя встреча с братом была летом, на Смоленской дороге. Кошелев помнит, как гренадерам запрудили дорогу мужицкие телеги, обоз раненых.

Мужики и солдаты галдели, раненые ругались или стонали, будто нарочно. Кошелев прыгнул с коня, чтобы размять ноги. Пошел вдоль телег.

– Бр-а-а-тец, – позвал его с телеги Павлушин голос.

Брат, бледный и похудавший, морщась от боли, пытался сесть в сене. С плеча сползала шинель. Был пропитан темными пятнами его голубой гусарский ментик.

Кошелев нагнулся к телеге и побледнел от запаха гноя и корпии.

– Павел, Бог ты мой… Тяжело?

Мальчик поморщился и прошептал, отвертываясь:

– В живот.

– Бог мой, в живот… Сказывал, не ходи в армию, поспел бы, так не послушал… Бог мой… Где ранен, когда?

– Под Смоленском, сударик, оны тоисть уси под Смоленском ранеты, – приветливо и охотно сказал за Павлушу русобородый плотный мужик.

Возчики без шапок столпились у телеги, слушая, как черноволосый барин пеняет барчонку.

Костлявые солдаты, обмотанные тряпьем, точно Лазари в пеленах, подымались в телегах. Егерь в кивере, вбитом на обмотанную голову, стал во весь рост и погрозил кулаком:

– Тро-о-огай…

Из кожаной сумки Петр вытряхнул брату в сено кисет с червонцами, комок полотенца, пистолетный пыж, тумпаковые часы, томик Вольтера в пергаменте, надкусанную пшеничную булку с изюмом, все, что было в сумке.

– Куда приказано их везти? – зеленоватые, с бархатными точками, глаза Кошелева стремительно окинули мужиков. Во всех глазах скользило серое небо.

– В Москву, известно куды, – недружно загудели возчики.

– Слушайте, вы, ежели мне брата не сбережете, ежели вы…

– Не надобно, братец… Мне хорошо, – Павлуша поморщился и поднял к лицу сквозящую кисть. Петр прикрыл его шинелью.

После свидания на Смоленской дороге он больше не встречал брата.

– Что творится и-и, Боже мой праведный, – вспомнил Кошелев слова армейского капитана и подумал: «Быть не может, чтобы Павлушу оставили в Москве».

В орешниках, с обрыва, снова открылась московская дорога.

Внизу идут бородачи в синих кафтанах, по виду купцы или сидельцы, бабы с ребятами, попы в бархатных камилавках, мастеровые, похожие обритыми головами на каторжных. Все грудятся под многопудовым киотом.

Пылают кованые ризы, душный ветер бьет ленты икон, киотные шесты скрежещут на полотенцах, точно у мастеровых и купцов железные плечи. Кошелев с изумлением смотрел на медное шествие.

Скоро копыта Тезея затопотали по бревенчатому настилу, и чем дальше в пустой квартал ступал конь, тем согласнее и печальнее доносился рокот московского отхода.

Потянулись сумрачные пустыри, низкие строения старообрядцев, белые домы в один этаж под железными кровлями. Ворота постоялого двора отворены настежь. Пусто в квартале. Бухнул далекий пушечный выстрел. Кошелев придержал коня, покуда не смолк мягкий гул. Он заслушался согласного шума, похожего на дальнюю музыку.

Из-за угла наскакали донцы. Казаки пригибались к седлам, красные пики прыгали у стремян. Один казак, безбородый, с одутловатым лицом, круто попятил коня:

– Ваше благородие, куды? Ай не знаешь, – он в Москву зашедши?

– Полно врать, борода.

– Ей-Богу, зашедши, – казак прижал пальцем ноздрю, шумно высморкался на мостовую. – Повертай… Вся евонная сила по городу прет.

Вдруг полоснуло огнем, шарахнулся Тезей, Кошелев потерял стремя. И когда Кошелев поймал стремя, казаков не было, а с конца пустой улицы редкой цепью, ружья наперевес, медленно подымались солдаты в синих мешковатых мундирах с красными нагрудниками.