Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах

До чего же хлопоты о себе и свои заботы изолируют людей друг от друга… Рождается одиночество, которое ощущают в полной и страшной мере лишь способные ощущать. А равнодушие – «забыли», «не сочли нужным» – способно не только оскорбить или ранить, но, оказывается, и убить.

Утром Имант пришел в себя, так как ночью ушел от себя далеко: в беспамятство, в забытье.

Прежде всего он позвонил домой. Было еще рано, но и уже поздно.

Послышался незнакомый мужской голос. Наверное, не туда попал? В его доме незнакомых голосов быть не могло. Все же он сказал:

– Позовите Дзидру Алдонис, пожалуйста.

– А это кто?

– Ее сын.

– Сын?! Где ты там?

– В Риге. В порту…

– А что же не сообщил? Из-за тебя тут случились разные происшествия.

– Какие происшествия?

– Приедешь, тогда и узнаешь.

– Но все-таки… Я прошу вас.

– По телефону справок и сведений не даем.

Это ответили ему на латышском языке, который трудно было в те минуты назвать «родным».

Однако ту же трубку, на другом конце провода, перехватил Георгий Георгиевич.

– Не беспокойся, Имант. И скорей возвращайся… Когда приедешь, все уже прояснится!

Быть может, впервые Елчанинов пообещал то, в чем сам не был уверен.

Тела Даши и Дзидры еще не обнаружились. Известно было, что обе уплыли и не вернулись назад. Об этом поведал «спасатель».

Прошли годы – и вот я нахожу в себе силы, возможность писать «тела», «не обнаружены»… А тогда я впервые понял: есть на свете такое, чего представить себе нельзя. Паралич спасательных действий, которые были бесцельны, о чем сообщили тайно, заставил меня, терявшего разум, начавшего метаться на глазах у семьи, крикнуть себе самому, как тогда, в ванной комнате, я крикнул Даше: «Ты убиваешь маму!» Если руки опускаются и язык немеет, приходится проявлять себя мужественней, чем когда-либо: чтобы язык, руки и душа ожили. Не во имя спасения неспасаемых, а во имя живых. Или живого. Или живой… Думаю, потерю меня или Игоря мама бы с ужасом, с невообразимым отчаянием, но пережить бы смогла. Не уверяю, не утверждаю… Но, может, сумела бы. А потерю Даши не пережила бы ни на единые сутки, ни на единый час.

…Дашу и Дзидру похоронили рядом.

– Рядом?! – вскричал я, услышав об этом от Елчанинова. – Убитую и убийцу?..

– Нет, две жертвы. Невинные по-разному… Но обе невинные!

– Зачем же рядом?

– Чтоб поскорее и тайно… Хотели без шума и слухов. Боялись, как бы до Дашиной мамы это все не дошло.

– Поставлю Даше памятник в Иерусалиме, – твердо произнес я. – Это будет не могила, а памятник… Втайне от мамы. И никогда ее на то кладбище не пущу. А позже на памятнике появятся и наши имена. Он снова воссоединит всю семью…

Мужская часть этой семьи, как бы укрепившаяся Георгием Георгиевичем, обязана была «не показывать вида», «не дать повода»… Чтобы спасти маму. И мы проявили себя мужчинами. Но, оставаясь наедине с собой, я не плакал, а выл, как Дзидра и Даша в открытом море. Не хватался за голову, а рвал на себе все, что попадалось мне под руки. «Даши больше не будет… Никогда…» Сейчас хоть и с мукой, но можно это вообразить, а тогда…

Даша вела дневник… каждый день она как бы обращалась к маме с письмом. И, ничего не утаивая, рассказывала о своей новой жизни.

«Ничего не утаивать – значит не щадить. Ведь в ее новой жизни было больше сложностей, чем праздников» – так можно подумать. Нет, Даша щадила… Потому что письма были исповедями, с которыми сестра так и осталась наедине. И в Иерусалим она их не посылала. Туда отправлялись другие письма, по-прежнему немногословные, в которых были преданность нам всем и оптимистические прогнозы.

Дневник был обращен к маме, потому что к Богу сестра обратиться не решалась, а после Господа более всех доверяла маме. Видя ее перед собой, она не могла изменять откровенности.

Недоверие к словообилию не покидало сестру и в ее дневнике. Ни слезы, ни смех не проступали в нем, а проступали факты, раздумья.

«Представители власти» бесцеремонно копались в жизни Дзидры и Даши, искали документы, словно улики, и вообще вели себя так, как если бы две женщины не утонули, а отравили кого-нибудь. Георгий Георгиевич перекрыл дорогу дальнейшему расследованию.

– Все это, милейшие, принадлежит семье. Во что она найдет нужным, в то и посвятит вас.

«Милейшие», кои не являлись таковыми, ничуть не были озабочены тем бескрайним и, думаю, не имевшим аналогов горем, которое вторглось в дом Алдонисов.

– Дайте расписку, что к вещам погибших не допускаете, – потребовал один из двух «представителей власти».