Роберт Вальзер - Семейство Таннер

– Соберите все это!

Симон нагнулся, собрал черепки. А при этом ненароком коснулся щекой платья хозяйки и подумал: «Прости, что я оказался свидетелем твоей неловкости. Вполне понимаю твой гнев. И призна ю , что разбил блюдце, которое ты уронила. Да, разбил его я. И тебе, наверно, очень жаль. Такое красивое блюдечко. Ты наверняка его любила. Я очень тебе сочувствую. Моя щека касается твоего платья. Каждый черепок, который я подбираю, говорит мне: “Бедняга”, а подол твоей юбки шепчет: “Счастливец!” Я подбираю черепки нарочно медленно. Ты опять рассердишься, коли невольно это заметишь? Мне доставляет удовольствие, что злодейство совершил я. Ты мне нравишься, когда злишься на меня. Знаешь, отчего мне нравится твоя злость? Оттого что она ласковая! Ты ведь злишься оттого, что я видел твою неловкость. Должно быть, ты питаешь ко мне некоторое уважение, раз можешь осерчать, попавши передо мною в неловкое положение. Ты, высокая, передо мною, низким. С какой восхитительной злостью ты велела мне собрать черепки. А я вовсе не спешу их собирать, ведь мне хочется, чтобы ты посильнее разозлилась и осерчала, что я этак копаюсь с черепками, которые поневоле говорят мне о твоей неловкости, да и тебе тоже. Ты все еще здесь? Сейчас тебя, наверно, обуревают смешанные чувства: стыд, боль, гнев, злость, безразличие, досада, спокойствие, удивление и высокомерность, а еще масса мелких, безымянных ощущений, которые длятся не дольше секунды и которые не успеваешь толком прочувствовать, словно легкий укол, мимолетный аромат или взмах ресниц… Твое шелковое платье прекрасно, если подумать, что оно облекает женское тело, способное трепетать от волнения и от слабости. У тебя красивые руки, опущенные сейчас вниз, ко мне. Надеюсь, когда-нибудь они влепят мне пощечину. Ты уже уходишь, не выбранив меня. При каждом шаге твое платье, касаясь пола, хихикает и шепчет. Давеча ты запретила мне курить. Но я буду дерзко курить, шагая за тобой на рынок за покупками. Ты увидишь, как я курю ослепительно белые сигареты, и надеюсь, тогда тебе достанет присутствия духа выхватывать их у меня изо рта. Вот только что мне пришлось всеми способами, что имеются в моем распоряжении, просить у тебя прощения за то, что ты разбила блюдечко. Ах, если бы мне подвернулась оказия натворить что-нибудь такое, что бы заставило тебя послать меня к черту. О нет, нет! Что это я надумал. С ума сошел. Поистине история с черепками лишила меня рассудка. На улице теперь свечерело. Фонари озаряют светло-желтым светом угасающий день. Мне хочется на улицу. Да, надо непременно выйти на улицу…»

– Я бы хотел немножко прогуляться, – сказал он, входя к ней в комнату, – можно?

– Да! Только недолго!

Симон устремился вниз по лестнице, где какая-то женщина под вуалью проводила его удивленным взглядом, выбежал из дома, на улицу, на воздух, в подвижную, влажную, сверкающую, вечернюю свободу. «Как странно, – думал он, – быть привязанным к дому, где живешь ровно пленник. Странно, ты взрослый человек, а должен идти к даме, в темную комнату, где эту даму впотьмах едва видно, и просить позволения выйти на улицу. Будто ты ее мебель, предмет, покупная вещица, пустяк, будто пустяк этот вовсе ничего не значит или что-то значит только потому, что годится быть ее пустяком, ее вещицей! И опять же странно, что тем не менее чувствуешь себя уютно, как в родном доме. Собственно, ступаешь по улице вдесятеро торжественнее, потому что тот, у кого пришлось спрашивать позволения, разрешил. Просить разрешения – в этом есть что-то школярское, однако ж, – думал он, – даже старики нередко, причем в более унизительных обстоятельствах, вынуждены спрашивать разрешения. Все в жизни так чудесно, а с чудесным надобно мириться, пусть даже оно зачастую выглядит странно».

Он шел по улице и влюбился в прелестный ее облик, со звездами, восходящими на небосводе, с густыми деревьями, высаженными длинной прямой вереницей, со спокойно шагающими людьми, с роскошью вечера, с глубоким, трепетным предчувствием ночи. Он и сам шел спокойно, почти мечтательно. Вечером не стыдно принять мечтательный вид, ведь всяк поневоле впадал в мечты в этой атмосфере, полной вечерних ароматов начала лета. Вокруг прогуливалось множество женщин, в перчатках, с элегантными ридикюлями в руках, с глазами, в которых сиял вечерний свет, в узких платьях английского покроя или в сборчатых, волочащихся по земле юбках и вечерних нарядах, так свободно двигавшихся по улице. «Женщина, – думал Симон, – как она украшает облик городской улицы. Она просто создана, чтобы прогуливаться. Так и чувствуешь: она прогуливается, наслаждается своей упругой, красивой походкой. Вечером тон задают именно женщины, для этого весьма подходят их фигуры, их плечи, полные и меланхоличные, их груди, вздымающиеся и опадающие. Их руки в перчатках вроде как дети в масках, они машут ими, всегда что-то в них сжимают. Вся их стать обращает вечерний мир в звуки музыки. Если сейчас, вот как я, идешь следом за ними, то уже им принадлежишь, в мыслях, в чутких колебаниях, в приливных волнах, бьющихся в сердце. Они не делают тебе знаков, а все же делают. У них нет вееров, а все же видишь у них в руке веер, он взблескивает и слепит глаза, словно литое серебро, в смутном, расплывчатом вечернем свете. Зрелые, дородные женщины особенно под стать вечеру, как старухи под стать зиме, а цветущие девушки – едва пробудившемуся дню, как дети – брезжущему утру, а молодые женщины – жаркому полудню, когда солнце шлет миру самые горячие лучи».