Камило Хосе Села - Улей. Семья Паскуаля Дуарте

Альфонсито – белобрысый, хилый мальчуган лет двенадцати-тринадцати, вечно кашляет. Отец его был журналистом, умер два года назад в Королевской больнице. Мать, в девичестве жеманная барышня, теперь моет полы в конторах на Гран-Виа и обедает в столовой Общественной помощи.

– Там была очередь, сеньорита.

– Конечно, очередь. Теперь это обычная картина – люди стоят в очереди за известиями, будто у них нет более важных дел. Ну-ка, давай ее сюда!

– «Информасионес» кончилась, сеньорита, я принес «Мадрид».

– Все равно. Читай одну, читай другую, ничего из них не поймешь! Вот вы, Сеоане, вы разбираетесь хоть немного во всех этих правительствах? Уж столько их развелось на свете!

– Гм!

– Нет, нет, вам незачем кривить душой, не хотите – не говорите. Подумаешь, какие тайны!

На лице Сеоане, унылом лице желудочного больного, слабая улыбка, он молчит. К чему говорить?

– И это молчание, и улыбочки ваши я хорошо понимаю, слишком даже хорошо. Хотите убедиться? Всех насквозь вижу! Могу вам сказать, что шила в мешке не утаишь, нет, не утаишь!

Альфонсито разносит «Мадрид» по столикам.

Дон Пабло достает медяки.

– Есть там что-нибудь?

– Не знаю, сами смотрите.

Дон Пабло разворачивает на столике газету и читает заголовки. Поглядывая через его плечо, Пепе тоже старается читать.

Сеньорита Эльвира делает знак мальчику.

– Когда донья Роса закончит, принесешь мне ее газету.

Донья Матильда, беседующая с продавцом сигарет, пока ее подруга, донья Асунсьон, находится в уборной, презрительно замечает:

– Не понимаю, зачем это людям знать, что где происходит. Ведь мы-то здесь живем спокойно! Не правда ли?

– И я то же самое говорю.

Донья Роса читает сообщения о войне.

– Что-то слишком долго отступают… Но в конце концов, я думаю, они свои дела поправят! Как вы полагаете, Макарио, поправят?

Пианист изображает на лице сомнение.

– Кто знает, может, и поправят. Если изобретут что-нибудь такое особенное!

Донья Роса сосредоточенно смотрит на клавиатуру рояля. Лицо у нее грустное, задумчивое, она говорит, будто сама с собой, будто размышляет вслух:

– Все дело в том, что немцы – а они настоящие храбрецы, рыцари – понадеялись на итальянцев, на этих трусливых баранов. Да, все дело в этом!

Голос ее звучит глухо, глаза за стеклами пенсне глядят затуманенно, мечтательно.

– Если б я встретила Гитлера, я бы ему сказала: «Не надейтесь на них, не будьте дураком, они ж от страха света белого не видят!»

Донья Роса легонько вздыхает.

– Ох, какая я глупая! Да я перед Гитлером не посмела бы и рот раскрыть…

Донья Роса озабочена судьбами германской армии. Изо дня в день она с напряженным вниманием читает сводки генерального штаба фюрера, и в смутных предчувствиях, в которых она не решается разобраться, судьба вермахта видится ей связанной с судьбой ее кафе.

Вега покупает газету. Сосед спрашивает:

– Хорошие новости?

Вега – человек широких взглядов.

– Как для кого.

Вышибала то и дело откликается: «Иду!» – и шаркает подошвами по полу кафе.

– Да я перед Гитлером оробела бы, как школьница, перед ним, наверное, все робеют, взгляд у него, как у тигра.

Донья Роса снова вздыхает. Могучая ее грудь на мгновение заслоняет шею.

– Он и папа – вот два человека, перед которыми, я думаю, все робеют.

Донья Роса постукивает пальцами по крышке рояля.

– Но в конце концов, он-то знает, что делается, для того у него генералы есть.

С минуту донья Роса молчит, потом произносит уже другим тоном:

– Ладно!

Приподняв голову, она взглядывает на Сеоане.

– Как ваша супруга, поправляется?

– Да, понемногу, сегодня ей как будто получше.

– Бедная Ампаро, такая хорошая женщина!

– Да, в последнее время ей не везет.

– Давали вы ей капли, о которых вам сказал дон Франсиско?

– Да, она пила их. Но беда в том, что желудок у нее ничего не принимает, все отдает обратно.

– Вот горе-то, господи!

Макарио тихо перебирает клавиши, Сеоане берет скрипку.

– Что будете играть?

– «Вербену». Вы не против?

– Давайте.

Донья Роса удаляется от эстрады, а скрипач и пианист тем временем с лицами послушных учеников берутся за дело и нарушают однообразный гул кафе первыми тактами старой-престарой, играной-переигранной мелодии.

Куда идешь ты в манильской шали? Куда идешь в пестром платье своем?

Играют без нот. Ноты не нужны.

Макарио, машинально играя, думает о своем:

«Тогда я ей скажу: «Видишь, крошка, ничего тут не поделаешь. Один дуро на обед, один на ужин, да две чашечки кофе, ты сама посуди…» Она-то, конечно, ответит: «Не говори глупостей, вот увидишь – твоих два дуро да еще у меня какой-нибудь урок подвернется…» Да, Матильда, конечно, ангел, настоящий ангел».