Филип Рот - Цукерман освобождений

– Так она еще и актриса. В сардинских фильмах.

– Ну, корпорация сардинская. Фильм международный. Слушайте… – Он вдруг засмущался. – Она не мисс О’Ши, и близко нет. Мисс О’Ши – женщина стильная. В ней есть порода. Гейл, она…

она просто без заморочек. Этим от нее так и веет. Когда ты с ней рядом.

Пеплер густо покраснел, рассказывая, чем веет от Гейл Гибралтар, когда ты с ней рядом.

– А какие четыре языка она знает? – спросил Цукерман.

– Точно не скажу. Разумеется, один из них – английский. Насчет остальных у меня не было возможности выяснить.

– Я бы выяснил на вашем месте.

– Что ж, конечно, непременно. Отличная мысль. Второй, наверное, латышский. Она оттуда родом.

– А отец Пате? На каких четырех языках разговаривает он?

Пеплер понял, что его подкалывают. Но ведь не абы кто; и, чуть помедлив, он снова признательно, от души расхохотался:

– Ой, вы не беспокойтесь. С ним все без обиняков. Старичок просто восхитительный. Когда приходишь, всегда руку жмет. А как одевается, причем не кричаще, нет. И всегда такой милый, уважительный, любезный. Нет, вот кто мне придает уверенности, честно, так этот чудесный почтенный джентльмен. Он ведет всю бухгалтерию, подписывает чеки, а когда принимаются решения, вы уж поверьте, принимает их он – тихо, уважительно. В нем нет шика-блеска Марти, но он – скала, на которой все стоит.

– Надеюсь, что так.

– Прошу вас, вы за меня не беспокойтесь. Я свой урок усвоил. Меня сбросили со счетов, да так сбросили, что и вообразить было нельзя, как далеко забросят. Я с тех пор уже не тот. Я начинал заново после войны, а тут Корея. Я после этого опять начал заново, проделал путь до самой вершины, и вдруг – бах! Это моя лучшая неделя за десять лет, я здесь, в Нью-Йорке, и наконец, наконец-то открывается хоть какая-то дверь в будущее. Мое доброе имя, мое крепкое здоровье, мои флотские заслуги и, наконец, моя чудесная, преданная невеста, которая от меня сбежала. Я никогда ее больше не видел. Из-за этих мошенников и подонков я стал ходячим позором, и я теперь не намерен так подставляться. Я понимаю, о чем вы в своей шутливой манере пытаетесь меня предупредить. Но вы не беспокойтесь, ваши ремарки я ловлю. Я предупрежден. Я уже не тот наивный провинциал, каким был в пятьдесят девятом. Я уже не думаю, что человек велик только потому, что у него сто пар обуви в шкафу и джакузи длиной три метра. А вы знаете, что меня собирались сделать спортивным обозревателем в воскресных вечерних новостях? Я должен был стать Стэном Ломаксом [6] Стэн Ломакс (1899–1987) – знаменитый спортивный обозреватель, много лет работал на американском радио. . Или Биллом Стерном [7] Билл Стерн (1907–1971) – американский актер и спортивный комментатор. .

– Но не сделали же.

– Натан, можно, я прямо скажу? Я бы что угодно отдал за возможность побыть с вами один вечер, какой вам будет удобно, и рассказать вам, что творилось в стране во времена Великого Айка. На мой взгляд, началом конца всего хорошего в этой стране стали эти викторины, мошенники, что их устраивали, и публика, которая на все это подсела, как на иглу. Там-то все и началось, а кончилось опять очередной войной, и на этот раз уже хочется орать во всю глотку. И президентом Соединенных Штатов стал лжец Никсон. Вот что подарил Эйзенхауэр Америке. Этого недоумка в туфлях для гольфа – вот что он оставил потомству. Но это есть в моей книге, подробно, шаг за шагом описано, как все, что было порядочного в Америке, опустилось до лжи и лжецов. Вы прекрасно понимаете, откуда у меня свои причины нервничать, когда приходится связать свою судьбу с другими людьми, в том числе и с Марти Пате. Ведь я критикую страну совсем не так, как это делают в бродвейских мюзиклах. Вы согласны? Разве из такого можно сделать мюзикл, не смягчив то, как я порицаю систему?

– Не знаю.

– Мне обещали работу спортивного обозревателя при условии, что я не стану сообщать прокурору о том, что все с самого начала было мошенничеством, что даже той девчушке одиннадцати лет с хвостиками, они и ей давали ответы и даже матери ее ничего не говорили. Меня собирались каждое воскресенье показывать по телевидению со спортивными итогами. Все было рассчитано. Так они мне сказали. «Ал Пеплер с обзором недели». А потом трансляция домашних игр «Янки». И все из-за того, что они не могли позволить еврею слишком долго побеждать в «Умных деньгах». Тем более еврею, который не смолчит. Они запаниковали из-за рейтингов. Испугались, что публику это будет раздражать. Бейтман и Шахтман, продюсеры, встречались и обсуждали такие штуки до зари. Решали, кого выпустить на сцену с вопросом – вооруженного охранника или президента банка. Или звуконепроницаемая кабина – ее сразу ставить на сцену, или лучше пусть ее выкатит отряд скаутов. Ночи напролет два взрослых человека обсуждали, какой мне галстук подобрать. Это все правда, Натан. Но я вот о чем: если вы изучите эти программы так, как я, вы поймете, что мои соображения о евреях совсем не беспочвенны. На трех каналах шло двадцать викторин, пять дней в неделю по семь штук. В среднем за неделю раздавали полмиллиона долларов. Я говорю о настоящих викторинах, не об угадайках и не о благотворительных программах, куда попадают только парализованные или безногие. Полмиллиона долларов в неделю, однако в золотые деньки, с тысяча девятьсот пятьдесят пятого по пятьдесят восьмой, не было ни одного еврея, получившего больше ста тысяч. Для евреев был установлен предел выигрыша, и это в тех программах, где почти все продюсеры сами были евреями. Чтобы сорвать банк, нужно было быть гоем вроде Хьюлетта. Чем больше ты гой, тем больше куш. И это на программе, которую делают евреи. Вот из-за чего я до сих пор бешусь. «Я буду учиться, я подготовлюсь, и, может, мне повезет». Знаете, кто это сказал? Авраам Линкольн. Настоящий Линкольн. Его я и процитировал на всю страну по телевидению, в первый же вечер на шоу, прежде чем уйти в кабинку. Я и знать не знал, что, поскольку мой отец не губернатор Мэна, а я не учился в Дартмутском колледже, шансы у меня совсем не такие, как у моего соседа, и через три недели меня спишут в утиль. Потому что я, видите ли, не общался с природой в лесах Мэна. Потому что, пока Хьюлетт просиживал задницу в Дартмутском колледже, учась лгать, я два года служил своей стране. Два года на Второй мировой, а потом меня еще и в Корею забрали! Но все это есть в моей книге. А войдет ли это в мюзикл – да как? Взгляните в лицо фактам. Вы знаете эту страну как никто. Есть люди, которые, едва пойдут слухи, что я работаю над тем, над чем работаю, с Марти Пате, надавят на меня, и он мне даст от ворот поворот. Я не исключаю даже, что телеканалы предложат отступного. Или что Федеральная комиссия по связи его отстранит. Может, и самого Никсона подключат, чтобы его остановить. Меня представят как психически нездорового, как помешанного. Вот что они скажут Марти, чтобы его отпугнуть. Вот что они говорили всем, включая меня, включая родителей моей дурочки-невесты, включая, наконец, членов специального комитета при Палате представителей Соединенных Штатов. Вот что происходило, когда я отказался смириться с тем, что меня безо всякой причины свергли всего через три недели. Бейтман чуть не рыдал – так он беспокоился о моем душевном здоровье. «Знали бы вы, какие мы вели беседы о вашем характере, Алвин. Знали бы, каким сюрпризом для нас стало то, что вы оказались не тем надежным парнем, каким мы все вас считали. Мы так о вас беспокоимся, – говорит он мне, – что решили оплатить вам помощь психиатра. И хотим, чтобы вы посещали доктора Айзенберга до тех пор, пока не излечитесь от невроза и снова станете самим собой». – «Полностью поддерживаю, – говорит Шахтман. – Я хожу к доктору Айзенбергу, почему бы и Алвину не походить к доктору Айзенбергу. Наша контора не станет экономить пару жалких долларов, рискуя душевным здоровьем Алвина». Вот так они собирались меня дискредитировать – выставив психом. Ну, эту песню быстро сменила другая. Потому что, во-первых, я не собирался лечиться у психиатра, а во-вторых, я хотел получить от них письменное соглашение, гарантирующее, что сначала у нас с Хьюлеттом будут три недели подряд ничьи, а потом я ухожу. А через месяц, по просьбам зрителей, реванш, в котором он победит на последней секунде. Но не на тему «Американа». Я не собирался позволить гою снова победить еврея в этой теме, тем более на глазах всей страны. Пусть он победит в теме, например, «Деревья», сказал я, это их специализация, да и вдобавок никому ничего не говорит. Но допустить, чтобы евреи проигрывали в программе, идущей в прайм-тайм, на теме «Американа», я не согласен. И либо все это будет представлено в письменном виде, сказал я, либо я расскажу всю правду прессе, в том числе и про девочку с косичками, как они и ее подставили, сначала ответы давали, а потом заставили проиграть. Слышали бы вы тогда Бейтмана, как его взволновало мое психическое состояние. «Алвин, вы хотите погубить мою карьеру? Почему? Почему я? Почему Шахтман и Бейтман, после всего, что мы для вас сделали? Мы же вам зубы отбелили! Костюмчики с иголочки! Дерматолог! И так вы нам намерены отплатить – пойдете рассказывать людям на улицах, что Хьюлетт вовсе не победитель? Алвин, эти угрозы, этот шантаж… Алвин, мы не закоренелые преступники, мы люди шоу-бизнеса. Не получается задавать вопросы наобум и делать хорошую программу. Мы хотим, чтобы «Умные деньги» стали тем, чего американский народ с нетерпением ждет каждую неделю. Но если задавать вопросы наобум, никто не будет знать два правильных ответа подряд. Будет провал, а из провала развлечение не сделаешь. Нужно иметь сюжет, как в «Гамлете» или в чем-то еще первоклассном. Для зрителей, Алвин, вы, может, просто участники викторины. Но для нас вы нечто большее. Вы – артисты. Вы – творцы. Творцы, создающие для Америки искусство, как Шекспир в свое время создавал его для Англии. А это подразумевает сюжет, конфликт, напряжение и развязку. И развязка такова: вы должны проиграть Хьюлетту, и у нас в программе появится новое лицо. Разве в конце спектакля Гамлет уходит со сцены, говоря “Я не хочу умирать”? Нет, он доигрывает свою роль и остается лежать. Вот, собственно говоря, чем отличается туфта от искусства. Туфта – это когда все как хочешь и на все плевать, кроме денег, а искусство – оно подконтрольно , оно управляемо , это всегда мошенничество. И так оно овладевает людскими душами». На этом месте вступает Шахтман и говорит, что в награду меня сделают спортивным обозревателем – мне надо только молчать в тряпочку и не возникать. Так я и сделал. Но они, они-то разве сдержали слово, когда сказали, что это мне нельзя доверять?