Джеймс Болдуин - Иди, вещай с горы

– Ладно.

– Но будет слишком поздно, – продолжала мать. – Будет слишком поздно… когда ты поймешь. – Голос ее дрогнул.

На мгновение глаза Джона перехватили взгляд матери, и он испугался. Джон понимал, что мать произнесла эти слова не просто так: Бог почему-то иногда говорит устами людей, и на сей раз Он обратился именно к нему, Джону. Ему исполнилось четырнадцать лет – может, уже поздно? Беспокойство усиливалось догадкой – и в этот момент Джону стало ясно: это и раньше приходило ему в голову, – что мать чего-то не договаривает. Интересно, о чем они беседовали с тетей Флоренс? Или с отцом? О чем она действительно думала? По ее лицу определить было нельзя. Но сейчас, когда их глаза встретились, взгляд матери приоткрыл тайну. Ее мысли были горькими.

– А мне наплевать, – заявил Рой, вставая. – Когда у меня появятся дети, я не стану их третировать. – Джон посмотрел на мать, она не спускала глаз с Роя. – Уверен, так нельзя. И полный дом детей нельзя заводить, если не знаешь, что с ними делать.

– Что-то ты сегодня умен не по годам, – усмехнулась мать. – Поостерегись.

– И вот еще объясни мне, – продолжил Рой, неожиданно склонившись над матерью, – почему я не могу говорить с ним так, как с тобой? Ведь он мой отец. Но он никогда не слушает меня, а вот я должен его слушать.

– Твой отец лучше знает. Обещаю, если будешь его слушать, не закончишь свои дни в тюрьме.

Рой яростно закусил губу.

– Не собираюсь я ни в какую тюрьму! Неужели на свете нет ничего иного, кроме тюрем и церквей? Думай, ма, что говоришь!

– Человек только тогда в безопасности, когда смиряется перед Господом, – сказала мать. – Когда-нибудь ты это поймешь. А так живи, как знаешь. Но как бы потом не заплакать.

Неожиданно Рой расплылся в улыбке:

– Но ты ведь не бросишь меня, ма, когда я попаду в беду, правда?

– Никто не знает, сколько ему отпущено лет, – сказала мать, пряча улыбку. – Только Господь.

Рой повернулся, пританцовывая.

– Это хорошо! – весело воскликнул он. – Господь не такой злой, как отец. Правда, братишка? – обратился Рой к Джону и слегка хлопнул брата по лбу.

– Слышь, ты, дай мне спокойно позавтракать, – пробормотал Джон, хотя его тарелка давно опустела. Но было приятно, что Рой заговорил с ним.

– Да он просто псих! – Сара отважилась вставить реплику.

– Нет, вы только послушайте эту святошу! – вскричал Рой. – Вот с ней у отца никогда не возникнет проблем. Она уже родилась такой. Клянусь, первое, что она сказала, было: «Благодарю, Иисус». Разве не так, ма?

– Прекрати дурачиться, – улыбнулась мать, – и займись делом. Никто не собирается все утро валять с тобой дурака.

– Значит, у тебя есть для меня работенка? Тогда так и скажи, чего ты от меня хочешь?

– Нужно кое-что починить в столовой. Пока все не сделаешь, из дома – ни ногой.

– А вот этого могла бы не говорить, ма. Разве я отказываюсь? Сама знаешь, как хорошо я работаю. А позднее можно уйти?

– Иди и трудись, а потом посмотрим. И сделай все хорошо.

– Я всегда работаю на совесть, – заявил Рой. – Когда закончу – не узнаешь свою старую мебель.

– А ты, – обратилась к Джону мать, – будь умницей, подмети гостиную и протри пыль. Я собираюсь навести там порядок.

– Ладно, ма, – кивнул Джон и встал. Да, она забыла про день рождения. А он ни за что не напомнит. Надо просто перестать об этом думать.

Подмести гостиную означало в основном почистить тяжелый, красный с зеленым и фиолетовым ковер в восточном стиле. Прежде он был украшением комнаты, теперь же так полинял, что стал непонятного цвета, и еще обтрепался до такой степени, что цеплялся за швабру. Джон терпеть не мог возиться с ковром – сразу поднималась пыль, она лезла в нос, налипала на потную кожу, и он чувствовал: сколько ни мети, клубы пыли не уменьшатся, а ковер не станет чище. Джон воображал, будто это нереальная задача, ее и за жизнь не выполнишь, – ниспосланное ему испытание, подобное тому, какое – он где-то читал – было у человека, которому приходилось изо дня в день толкать в гору большой камень. На вершине горы находился великан, который тут же сталкивал камень вниз. И так продолжалось вечно, так что несчастный и сейчас где-то на другом конце земли катил вверх свой камень. Джон жалел его от всего сердца, потому что самое долгое и тяжелое задание, выпадавшее ему каждое субботнее утро, было путешествие со шваброй по бесконечному ковру. Добравшись до застекленных дверей, где заканчивалась гостиная, он чувствовал себя, как измученный путешественник, наконец увидевший родной дом. Однако на каждый совок грязи, выгружаемый у дверного порога, находились – не без помощи злых сил – двадцать новых. Поскольку пыль оседала снова на ковер; он в раздражении стискивал зубы, потому что пыль заполняла рот, и чуть не плакал, видя, какие ничтожные результаты приносят его труды.