Владимир Арро - Поиски стиля

А Антонина не из таких. Антонина своего двухгодовалого сына схватила в охапку, принесла зверькам, положила на вшивое одеяло и говорит:

– Вот вам, убивайте покуда.

А сама пошла.

У соседнего детского дома выпросила двадцать кило свеклы, в Наркомпросе – пять буханок хлеба, дома у матери – кастрюлек, у знакомых – посуды. Притащила всё к зверькам, говорит:

– Вставайте теперь. Варить будем.

Смотрит, а зверьки-то с сыночком на вшивых тех одеялах на четвереньках ползают, забавляются. Сынок хохочет, а зверьки: «Гав-гав! Р-р-р!..»

Затопили они рваными галошами, стали свёклу варить. Потом разделили поровну и поели с хлебом.

Вот и не захотели они ее убивать…

Секретарь узбекского комсомола Ядгар Насреддинова, худенькая девушка с косичками, душой болела за детский дом. Она попросила все другие комсомолы помогать, кто чем может.

И они помогали.

Однажды в декабре 1942 года в Москве выдавали крупные маринованные сельди. Аня Панкратова и говорит своим подругам – Масловой, Уткиной, Бирюковой и Шелудаковой:

– Подруги, не будем этих сельдей есть. Направим их в Ташкент, в наш подшефный детский дом, пусть полакомятся.

И направили.

А у военных строителей было иначе. Там они посовещались, ремни на один пролет поубавили, Карай-Беда и говорит:

– Будем, товарищи, им каждый день по восемь-девять пайков посылать.

Помогали, кто чем мог: Оренбург – пшеном, Киров – сушеными грибами, фронт – добрым словом.

«Здравствуйте, всенародная советская мать, Антонина Павловна!» – писали ей с фронта.

А что она сделала-то, а она ничего. Ездила в Клин, брала там кое-кого.

Кто сам мог есть, тому хлеба давала, а кто сам не мог, тому питательную клизму ставила.

Сама в семиверстных сапогах, в телогрейке, мода-люкс по тем временам. Худенькая, востроносенькая – уж какая там мать, тем более всенародная.

Однако обзавелась она сыновьями. Доставалось ей по пятнадцать – по двадцать сыновей в год.

А с ним, значит, было так. Сначала он был сыном законных родителей. Жили они под Ленинградом, в селе, пока немец не пришел, а когда пришел – перестали жить. Отца повесили, мать засекли, а Витя в лес убежал. Сидел там волчонком, потому что от людей уж ничего хорошего не ждал.

Однако подошли советские части. Был меж нашими одинокий полковник Глебский. Отмыл он, отогрел пацана и сказал ему:

– Будешь мне сын.

Так бывало вовремя войны. Стал Витя – Глебским. Поехали они с отцом в Ташкент. Отец побыл немного в мирной жизни, а потом снова уехал на фронт, чтобы добить зверя в его логове. Пока добивал, самого ранило да контузило. Приехал он насовсем в Ташкент, не успел немного с сыном побыть, а его уж и на лафете повезли.

Случилась меж теми, кто за гробом шел, Хлебушкина. Она Витю привела к себе, слёзы утерла и сказала:

– Будешь мне сын.

Был Витя один раз сыном, был другой раз сыном, стал дважды сиротой. Выбрали его за это председателем детского совета. А Антонина сыночком назвала.

Военный гостинец сладок да недолог.

Съели они пшено, съели грибы, съели селедки. Вот и пришел однажды к Антонине повар Карим.

– Антонина, Антонина, – говорит, – кушать надо, а варить нечего.

Села Антонина плакать. Думает: «Где же я столько провизии наберусь – на двести ртов?»

Подходит сзади Витя Глебский со старшими ребятами, окликает ее:

– Мать…

– Чего тебе? – спрашивает Антонина Павловна.

– Полно плакать-то, – говорит Витя. – Дай нам метрики. Мы с ребятами на фронт подаёмся.

– На фронт?.. Чего вы там забыли, на фронте?

– Сражаться будем. Наше дело правое. И аттестаты получать. Ты нашими аттестатами всю свою ораву прокормишь. Дай метрики, мать.

Не дала она им, конечно, ничего, кроме материнского поцелуя да легкого подзатыльника.

Но всё-таки после этого нашлась она что варить. Брюковки или там или свеколки мороженой, но, как сейчас помнит, сварила.

Сыновья были разные: беленькие, черненькие, каштановые. И появился один рыжий. Его привезли из блокады. Он вытягивал шею и ловил воздух ртом. Но потом, когда он поймал, надышался, ему сказали:

– Еды у нас не очень много, но тебя-то, дистрофика, накормить хватит. Ешь!

И он стал есть и съел сколько мог.

– Наелся? – спросили его.

– Наелся…

– Ну, теперь утрись, да пойди, отдохни.

Он отдохнул, но потом снова почувствовал признаки голода. И подумал было пойти об этом сказать. Но ему стало совестно. Он знал, что еды осталось немного, и не смогут ему всю скормить.