Пелам Вудхаус - Вечера с мистером Муллинером

– Вы отказываетесь?

– Безусловно, отказываюсь. Никогда еще я не ценил Уэбстера так высоко, как в эту минуту. Я считаю его благодетелем общества и готовым к самопожертвованию альтруистом. Несомненно, уже много лет все здравомыслящие люди жаждали обойтись с вашим омерзительным котом так, как сейчас с ним обошелся Уэбстер, к которому я не испытываю иных чувств, кроме восхищения и благодарности. Более того, я намерен лично и собственноручно преподнести ему миску, полную рыбы.

Леди Уиддрингтон судорожно вздохнула.

– Только не в моем доме, – сказала она.

И нажала на звонок.

– Фотерингей, – сказала она сухим холодным голосом появившемуся дворецкому, – епископ покидает нас сегодня. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы его чемоданы были упакованы к поезду шесть сорок две.

Она величественно вышла из комнаты. А епископ обернулся к Ланселоту с благосклонной улыбкой:

– У меня как раз останется время выписать тебе чек, мой мальчик.

Он нагнулся, подобрал Уэбстера в свои объятия, и Ланселот, торопливо взглянув на них, тихо прокрался вон из комнаты. Эта священная минута была не для посторонних глаз.

Что-то вроде концерта было устроено в курительной через коридор от буфета «Отдыха удильщика», и Пинта Портера, большой меломан, оставил дверь открытой, чтобы без помехи наслаждаться музыкой и пением. Благодаря этому мы сподобились услышать «Мандалей» Киплинга, «Я спою тебе песни Аравии», «Милого мичмана» и «Развеселого Дженкинса». Затем пианино снова забренчало, и раздались не столь знакомые куплеты.

Слова доносились до нас негромко, но ясно.

Херес На Девять Пенсов вздохнул.

– Верно, – сказал он. – Вот уж верно.

А певец продолжал:

Херес На Девять Пенсов снова вздохнул.

– Это правда, – возвысил он свой голос. – Мы живем в дни упадка, джентльмены. Где теперь чудесная старинная беззаветная доблесть? Где, – вопросил Херес На Девять Пенсов с застенчивым пылом, – найдем мы в это прозаическое нынешнее время тот дух благородства, который в старину вдохновлял рыцарей на странствия, исполненные страшных опасностей, на свершение подвигов для того лишь, чтобы исполнить волю прекрасной дамы?

– В роду Муллинеров, – сказал мистер Муллинер и сделал паузу, чтобы отхлебнуть подогретое шотландское виски с лимонным соком, – в клане, к которому я имею честь принадлежать, дух благородства, о котором вы упомянули, все еще сохраняется во всей своей первозданной мощи. И едва ли я могу привести тому лучший пример, чем поведать историю Мервина, сына моего кузена, и клубники.

– Но мне хотелось бы послушать концерт, – умоляюще прервал его Ром С Молоком. – Я как раз услышал, что младший священник откашливается. А это значит, что он споет «Опасного Дэна Макгру».

– Историю, – повторил мистер Муллинер, с мягкой непреклонностью закрывая дверь, – Мервина, сына моего кузена, и клубники.

В сферах, где вращались они оба (продолжал мистер Муллинер), часто дебатировался вопрос, действительно ли Мервин, сын моего кузена, даже еще больший олух, чем мой племянник Арчибальд – тот самый, который, если вы не забыли, так удачно имитировал наседку, снесшую яичко. Кто-то вставал на сторону одного, кто-то – на сторону другого. Но хотя вопрос все еще остается открытым, нет ни малейших сомнений, что юный Мервин был вполне законченным олухом для ежедневного потребления. И как раз это его качество мешало Кларисе Моллеби дать согласие стать его невестой.