Пелам Вудхаус: Вечера с мистером Муллинером

Мистер Муллинер покачал головой.

– Пусть все так, – сказал он, – но все же, по моему мнению, до самой сути вы не добрались. Истинный порок подавляющего большинства кошек – это нестерпимый вид превосходства, который они на себя напускают. Кошки как класс так полностью и не избавились от чванства, восходящего к тому обстоятельству, что в Древнем Египте им поклонялись как богам. А потому они нередко склонны критиковать и осуждать податливых на соблазн, слабых смертных, с которыми их сводит судьба. Их пристальный взгляд полон упрека. В их глазах сквозит пренебрежительная жалость. И на чувствительного, впечатлительного человека это часто оказывает самое скверное воздействие, порождает комплекс неполноценности в самой тяжелой форме. Странно, что разговор принял такой оборот, – сказал мистер Муллинер, прихлебывая свое подогретое шотландское виски с лимонным соком. – Я лишь сегодня днем вспоминал необычное происшествие с Ланселотом, сыном моего кузена Эдварда.

– Я знавал кота… – начал было Светлый Эль.

Ланселот, сын моего кузена Эдварда (начал мистер Муллинер), в то время, о котором я говорю, был красивым юношей двадцати пяти лет. Осиротев еще в нежном возрасте, он вырос в доме своего дяди Теодора, высокопреподобного настоятеля Болсоверского собора, и этот святой человек испытал страшный шок, когда по достижении совершеннолетия Ланселот написал ему, что снял студию на Ботт-стрит в Челси с намерением остаться в столице и стать художником.

О художниках настоятель был самого низкого мнения. Как ведущий член Болсоверского наблюдательного комитета, он, мужественно исполняя омерзительный долг, был вынужден присутствовать на частном просмотре суперсуперфильма «Палитры страсти». И теперь ответил на сообщение племянника возмущенной эпистолой, в которой подчеркнул, как прискорбно и больно ему думать, что его собственная плоть и кровь по доброй воле избрал жизненный путь, который рано или поздно приведет его к писанию портретов русских княгинь, которые, лишь наполовину прикрыв наготу, возлежат на диванах в обнимку с ручными ягуарами. Он убеждал Ланселота вернуться под его кров и стать младшим священником, пока еще не поздно.

Но Ланселот остался непреклонен. Он глубоко сожалел о размолвке с родственником, которого всегда уважал, но пусть его прах поберет, если он вернется в среду, душившую его личность и налагавшую оковы на его дух. И в течение четырех лет дядя и племянник хранили взаимное молчание.

За эти годы Ланселот заметно продвинулся на избранном им поприще. И в тот момент, с которого начинается эта история, его будущее казалось весьма радужным. Он писал портрет Бренды, единственной дочери мистера и миссис Б.Б. Карберри-Пэрбрайт, проживающих в доме номер 11 на Макстон-сквер в Южном Кенсингтоне, что означало тридцать фунтов в его носок после доставки туда завершенного шедевра. Он научился жарить яичницу с беконом и практически покорил гавайскую гитару. И в довершение всего был помолвлен с бесстрашной юной поэтессой (приверженной верлибру) по имени Глэдис Бингли, более известной как Сладкозвучная Певица и проживающей в Гарбридж-Мьюс, Фулем, – очаровательной девушкой, очень похожей на зубочистку.

Ланселоту казалось, что жизнь прекрасна и полна радостей. Он наслаждался настоящим, не вспоминая прошлого.

Но как верно подмечено, прошлое неотделимо связано с настоящим, и нам не дано предугадать, в какой момент оно взорвет у нас под ногами бомбу замедленного действия. В один прекрасный день, когда он вносил мелкие изменения в портрет Бренды Карберри-Пэрбрайт, в студию вошла его нареченная.

Он ожидал ее, так как в этот день она отбывала на трехнедельный отдых на юге Франции и обещала заглянуть к нему по дороге на вокзал. Ланселот отложил кисть и воззрился на Глэдис Бингли с пылкой страстью, в тысячный раз ощущая, как он обожает каждое чернильное пятнышко на ее носике. Она стояла в дверях, вихры коротко подстриженных волос торчали во все стороны, как прутья метлы, и зрелище это проникало в самые глубины его сердца.

– Наше вам, Рептилия! – сказал он с неизъяснимой нежностью.

– И с кисточкой, Червячище, – отозвалась Глэдис, сияя девичьим обожанием сквозь монокль в левом глазу. – У меня ровно полчаса.

– Ну что же, – сказал Ланселот, – полчаса пролетят быстро. А что это у тебя в руке?

– Письмо, олух. А ты думал что?

– Откуда оно у тебя?

– У дверей я столкнулась с почтальоном.