Пелам Вудхаус - Сердце обалдуя

– Вот продам домик, – сказал он, – и поедем.

– Я не могу ждать. Едем сейчас же.

– Хорошо, – согласился Уильям, – на той неделе.

Беспокоился он не зря, через десять дней городская жизнь уже довела его до ручки. Разместились он в помещении, которое жилищный агент называл «уютной маленькой студией». Состояло оно из комнатки для Джейн, стенного шкафа для Брейда и уголка за японской ширмой для Уильяма. Остальное пространство занимала мастерская с верхним светом, удачно декорированная подушками и самоварами. Там хозяйка принимала тонких, нервных гостей.

Гости Уильяма не радовали. Он не догадывался, что у его жены – салон, и его просто утомляла ватага странных созданий в шарфах вместо галстука. Когда Джейн, сидя на подушке, живо болтала с новыми поэтами и смеялась серебристым смехом, он обычно стоял в углу, куда его загоняла любопытная интеллектуалка.

Кроме прочих неудобств, он заметил, что все это сказывается на гольфе. Вырвавшись на волю из артистической зоны, он был слишком издерган для игры. Сперва он увидел, что хуже владеет короткой клюшкой; потом что-то заело и с тяжелой; а когда наконец оказалось, что мяч легко отходит от подставки только на пятом ударе, он понял, что дело плохо, надо принимать меры.

Хороший историк четко различает глухое недовольство и сам взрыв. Между ними находится так называемая последняя соломинка. В нашем случае ею оказалась беседа о Родни Спелвине.

Автор «Лилового веера» играл в салоне главную роль. Ходили туда в основном его знакомые, и голос его был решающим. Уильям день за днем прикидывал из угла, как бы схватить его и вышвырнуть вон. Врожденная доброта не позволила бы это сделать, если бы не гольф. Однажды, вернувшись после поражения, он увидел, что студия кишит Родни Спелвином и его приятелями. Почти все они играли на укулеле, а это уже слишком.

Когда последний из них ушел, Уильям предъявил ультиматум.

– Вот что, – сказал он, – этот Спелвин…

– Да-а? – холодно протянула Джейн, предощущая схватку.

– …доведет меня до удара.

– Неуже-ели? – сказала она и засмеялась серебристым смехом.

– Не надо, старушка, – сказал Уильям.

– Какая я тебе «старушка»?

– Тебе же это нравится.

– Как видишь, нет.

– Ах вон что! – воскликнул он и немного подумал. – Ладно, выбирай. Или ты вышвырнешь его за левое ухо и вызовешь полицию, если он попробует вернуться, или я ухожу.

– Да-а?

– Ухожу, – повторил Уильям. – Я многое могу вынести, но этот торт с кремом – выше человеческих сил.

– Он не торт, – возразила Джейн.

– Торт, – сказал Уильям. – Пойдем в венскую кондитерскую, сама увидишь. Одно лицо.

– Я не стану обижать старого друга из-за каких-то…

– Не станешь?

– Нет.

– Подумай, что ты говоришь.

– Я думаю.

– Тогда, – сказал Уильям, – дело ясное. Я уезжаю.

Джейн молча удалилась к себе. Дрожа и кипя, Уильям стал складывать вещи. Вскоре он постучался к жене.

– Джейн!

– Да-а?

– Я складываю вещи.

– Вот ка-ак?

– Где моя запасная клюшка?

– При чем тут я?

Уильям вернулся к вещам. Когда он окончательно сложил их, он снова подошел к ее двери. Сквозь ярость пробился слабый росток угрызений.

– Джейн…

– Да?

– Я сложил вещи.

– Во-от как?

– И уезжаю.

Ответа не было.

– У-ез-жа-ю.

Против его намерений, голос звучал не жестко, а жалобно. Из-за двери послышался серебристый смех.

В наше неспокойное время семьи держатся отчасти тем, что ярость недолговечна. Вырвавшись из салонной атмосферы, Уильям всем своим существом предался гольфу, исцеляя тем самым душу. Каждый день он одолевал пятьдесят четыре лунки, а каждую ночь курил в постели, с удовольствием вспоминая прошедшие двенадцать часов. Он был доволен собой и своей жизнью.

Но постепенно, понемногу настроение менялось. Чудесное чувство свободы не заполняло всей души.

На десятый день утром он понял, что что-то не так. Выйдя на площадку в прекрасной форме, он начал игру великолепно. Мяч просто и прямо направился в дальнюю лунку, и Уильям, забывшись, на радостях крикнул:

– Ну как, старушка?

И тут же заметил, что с ним никого нет. В миг озарения он понял, что гольф – еще не все. Что пользы человеку, если он сделает мастерский удар, когда рядом нет любящей жены, торжествующей вместе с ним? Ему стало не по себе. Он знал, что это пройдет – но и вернется.

Вернулось это под вечер. Вернулось наутро. Словом, возвращалось, как нанятое. Он делал, что мог, дошел до шестидесяти трех лунок, но толку не было. Ему бы очень подошла надпись в кадре: «Пришел день, когда угрызения впились, словно аспиды, в Роланда Спелвина». По-видимому, он был самым крупным дураком из тех, кто имел и утратил, включая Адама.