Габриэле д’Аннунцио - Невинный

– Ни хорошо, ни плохо.

– У тебя болела вчера голова. Правда?

– Да, оттого я и лег рано.

– Ты и сейчас какой-то зеленый. О Боже мой, когда кончатся все эти несчастья? Ты нездоров, Джулиана все еще в постели, сейчас я встретил маму, совсем расстроенную, потому что Раймондо ночью кашлял!

– Кашлял?

– Да. Вероятно, он немного простудился. Мама по обыкновению преувеличивает…

– Был доктор?

– Нет еще. Но ты, кажется, относишься к этому хуже мамы.

– Знаешь, когда дело идет о детях, всякие страхи понятны. Достаточно пустяка…

Он смотрел на меня ясными, голубыми глазами, и мне было страшно и стыдно их.

Как только он вышел, я соскочил с кровати. «Стало быть, – подумал я, – это начало последствий; стало быть, нет больше сомнений. Но сколько времени он еще проживет? Возможно, что он еще не умер… Ах, нет, невозможно, чтобы он не умер. Воздух был ледяной, захватывал дыхание». И снова я увидел в своем воображении ребенка, вдыхающего этот воздух полуоткрытым ротиком, ямочку на его шее…

Доктор говорил:

– Нет повода для беспокойства. Это незначительная простуда. Легкие чистые.

Он снова наклонился над обнаженной грудью Раймондо, чтобы выслушать его.

– Абсолютно никаких хрипов. Можете убедиться в этом собственными ушами, – прибавил он, обращаясь ко мне.

Я тоже приложил ухо к хрупкой груди и почувствовал мягкую теплоту.

– Действительно…

Я взглянул на мать, в волнении стоявшую по другую сторону колыбели.

Обычных симптомов бронхита не было. Ребенок был спокоен, слегка покашливал через долгие промежутки, брал грудь так же часто, как обыкновенно, спал спокойно и ровно. Я сам, обманутый его внешним видом, начинал сомневаться: «Значит, моя попытка была тщетной. Оказывается, он не должен умереть. Какая упорная жизнь!» И прежняя злоба к нему снова поднялась во мне и еще больше обострилась. Его спокойный, цветущий вид приводил меня в отчаяние. Значит, я напрасно претерпел эти страдания, напрасно подвергался такой опасности! К моему глухому гневу примешивался какой-то суеверный страх перед изумительным упорством этой жизни: «Я думаю, что у меня не хватит мужества снова начать. Тогда что? Я стану его жертвой и не буду в состоянии убежать от него». И снова появилось передо мной извращенное видение, желчный и дикий ребенок, умный и полный злых инстинктов; снова он уставился на меня своими жесткими, серыми глазами, словно бросая мне вызов. И ужасные сцены во мраке пустынных комнат, сцены, созданные однажды моим враждебным воображением, снова представились мне, снова приобрели рельефность, движение, все признаки действительности.

День был бледный; чувствовалось, что пойдет снег. Альков Джулианы снова показался мне убежищем. Пришелец не должен был выходить из своей комнаты, не мог преследовать меня в этом убежище. И я весь отдался своей печали, не скрывая ее.

Я думал, глядя на бедную больную:

«Она не выздоровеет, не встанет». Странные слова, произнесенные ею вчера вечером, приходили мне на память, тревожили меня. Несомненно, пришелец был для нее таким же палачом, как и для меня. Несомненно, она думает только о нем и умирает с каждым днем. И вся эта тяжесть лежит на таком слабом сердце!

И с быстрой сменой образов, развертывающихся, как во сне, в моем мозгу всплывали некоторые обрывки из прошлой жизни: воспоминания о другой ее болезни, о далеком выздоровлении. Я остановил на них свое внимание, стараясь соединить все эти обрывки, восстановить то нежное и печальное время, когда я сам бросил первое семя моего несчастья. Тусклый дневной свет напоминал те полуденные часы, которые мы с Джулианой проводили за чтением стихов, склонившись над одной страницей, следя глазами за одной и той же строчкой. И я снова видел ее тонкий палец и следы ее ногтя на полях.

«Я схватил ее за руку и, медленно склонив голову, чтобы прикоснуться губами к ее ладони, прошептал:

– Ты… ты могла бы забыть?

Она закрыла мне рот и произнесла свое великое слово:

– Молчание».

Я вновь переживал, реально и глубоко, этот обрывок жизни; снова и снова переживал его и доходил до этого ужасного утра. Снова слышал ее смеющийся, прерывистый голос; снова видел жест, которым она отдавалась мне, и ее саму в кресле, после неожиданного удара, и все, что последовало за этим. Почему душа моя не могла более оторваться от этих образов? Тщетно, тщетно сожаление. «Слишком поздно!»

– О чем ты думаешь? – спросила меня Джулиана, которая, может быть, во время моего молчания страдала только моими страданиями. Я не скрыл от нее своей мысли. Она сказала исходившим из самой глубины души, слабым, но проникающим в меня сильнее крика голосом: