Василий Белов: Повести

Олеша без остановки хлебал суп. Сутрапьян, как, впрочем, и я, с любопытством и сочувствием глядел на старух.

– Ты не вертись, не вертись, ведь я эдак не нащупаю! – сказала Настасья, прежде чем сделать вторую попытку.

– Да ведь как, девушка, не вертись. Экой-то толстущий под веко заворотила! – смеялась Евдокия.

Олеша недовольно покосился на старух.

– Открыли поликлинику. Не дадут пообедать толком.

С третьей попытки Настасья обнаружила мусорину, с четвертой вытащила ее на кончике языка. Евдокия, мигая, облегченно села на лавку. Настасья взяла ложку.

После грибного супа на столе появилась пшенная каша, потом простокваша.

– Ну, теперь правик до вечера, – сказал Олеша, распечатывая письмо. – Ну-ко, почитай, ты пограмотнее.

Я взял письмо и прочитал вслух, расставляя мысленно запятые по своему усмотрению:

– «Добрый день, здравствуйте, тятя и мама. Пишу вам свой поклон за себя и за своего мужа Николая, а также кланяются внучата Толик и Шурик. Как вам и сообщаю, что Шурик родился у нас здоровый, уже делает ладушки, обличьем больше в отца, только нос бабушкин. Тятя, что это от вас нету никакого письма, ждем второй месяц, послали мы вам посылку, напишите, дошла ли посылка. Тятя, у нас все благополучно, Николай на старой должности, а я с работы ушла. Шурика оставить не с кем. И прошу убедительно, не приедешь ли ты, мама, хоть бы на пока, а то работу бросать неохота, а Шурика не с кем оставить. Комнату нам дали хорошую, есть сарайка и огород, весной посадим, так что пусть бы мама приехала, я бы пошла и работать на прежнее место, в столовую. В остальном мы живы и здоровы, передайте привет всей нашей деревне, а именно: Козонковым, Евдокие, бригадиру Ивану, Пете-кузнецу, и всем, всем. Вчера ночью привиделось, что кошу сено на Прониной пустоши. Жду письма с нетерпеньем, дайте ответ сразу. Остаюсь ваша дочь с семейством, Густя».

Олеша сидел, облокотись на колени и глядя вниз, Настасья слушала, положив костистые руки на колени, Евдокия утирала глаза кончиком платка.

– Ехать-то уж больно далеко, – сочувственно заметила Евдокия и вздохнула, собираясь уходить.

Я вышел вместе с нею, предоставляя старикам самим решать судьбу Шурика, который делает уже ладушки и похож больше на отца, чем на мать.

На улице Евдокия взяла меня за локоть:

– Иди-ко, чего скажу-то…

И с видом человека, знающего то, что никому, кроме нас двоих, знать не положено, добавила:

– Надо бы, батюшко, радиво наладить, у меня в избе радиво заглохло. Приди-ко вечером-то, приди.

В радиотехнике я не был специалистом. Но знал, что, по понятиям Евдокии, инженер есть инженер и потому должен уметь все. Я пообещал прийти, и Евдокия довольная, но с тем же конспиративным видом пошла на конюшню. «Почему же вечером? – мелькнуло у меня в голове. – Днем же лучше ремонтировать проводку».

Не зная, что делать до вечера, я пошел к своей бане. Надо же! Баня, оказывается, была почти готова. Два нижних ряда заменены, полки сложены вновь и окошечко вставлено. Олеша тюкался здесь ежедневно, и потихоньку дело двигалось. Все было сделано на совесть, даже задвижка вытяжной трубы вытесана из новой дощечки. Оставалось только сложить каменку.

Я решил тут же начать складывать каменку. Отсортировал кирпичи и камни, очистил от золы кирпичный и еще крепкий под, выпрямил железяки, на которых держался свод каменки. Однако пришедший через полчаса Олеша вежливо забраковал мою работу:

– Поперечены новые надо, под тоже лучше перекласть.

Олеша был так предусмотрителен, что принес из дому новые железяки для поперечин и ведро глины. Видя взыгравшую вдруг мою трудовую активность, он ни словом не обмолвился о ее некотором запоздании, и мы принялись за работу. Разломали старый под и в три кирпича положили новый, без перекура сложили кирпичные стенки, и только тут я спросил, что решили они с Настасьей насчет поездки.

– Да что решили, все без нас решено. – Олеша чихнул. – Придется ехать. Хоть временно.

– Ну, а ты-то как будешь один? С коровой, с хозяйством?

– А чего. Хозяйство невелико. Я-то что, старуху мне жалко. Разве дело – на старости лет ехать невесть куда. Нигде не бывала дальше сельсовета.

– Вот и пусть поглядит.

Старик как бы не слышал этого «пусть поглядит». Выбирая кирпич получше, прищурился:

– Чужая сторона, она и есть чужая. Меня, бывало, направили на трудгужповинность…

– Что это?

– Все это же, – сказал Олеша. – Дороги строить. Лесозаготовка – колхозник иди, сплав – колхозник, пожар в лесном госфонде – тоже колхозник. Это теперь везде кадра стала, а тогда одни колхозники. Бывало, на лесопункте на бараках плакаты висят: «Товарищи колхозники, дадим больше леса, обеспечим промышленность!» Полколхоза новые рукавицы шьет. Я, конечно, понимаю, без лесу нельзя. Копейка тоже государству нужна, заграница за каждую елку платила золотом. Только ежели лес так лес, а земля так земля. Уж чего-нибудь одно бы. Мы и нарубим, и по воде сплавим – шут с ним! Хоть и за так работали, денег платили – на те же рукавицы не хватит. А ведь после сплава надо еще в колхозе хлеб посеять, иначе для чего мы и колхозники. Вот сплав сделаешь, а посеешь только на Николу, на четыре недели позже нужного. Что толку? Посеем кое-как, измолотим того хуже, а год отчетный в лоб чекнет. Первая заповедь – государству сдай, вторая – засыпь семена, третья – обеспечь всякие фонды. Колхознику-то уж что достанется. Помню, когда первый раз в колхоз вступали. Куриц и тех собрали в одно место, овец, одне коты по домам остались. Вдруг – опять все по-прежнему, после статьи-то: колхоз, значит, распустили. Помню, гумно-то с овцами открыли, все овцы – в разные стороны, разбежались по своим домам. Федуленок и говорит: «Это оне от головокружения». Ну и пошел, сердечный, в сельсовет, а там ему индивидуальные листы вручили, недолго и думали. «Ты, – говорят, – кулацкую агитацию разводишь». – «Ребята, – говорит, – простите ради Христа, сам не знаю, как с языка сорвалось». Что ты! А эти листы и за шесть годов не выплатить, не то что за год. Уж он и писал, и жаловался… Помню, пришли Федуленка описывать, меня Табаков понятым назначил. Венька Козонков по дому ходит, глядит, чтобы чего не спрятали либо суседям не перетащили. Козырем ходит. В дому рев стоит, бабы с девками причитают. Вижу, одна Танька не плачет, стоит у шкапа, белее бумаги, стоит она, голубушка, а у меня и в глазах туман. Тут я вспомнил опять, как мы с Венькой у ей ягоды отняли. Я сидел-сидел, а потом меня и начало трясти. «Не буду, – говорю, – акт подписывать». Встал да за скобу, да домой, да… Потом и это мне Козонков с Табаковым припомнили. На другой день Федуленок поехал со всем семейством, в чем были – в том и поехали. Вижу, Федуленок с народом прощается, бабы плачут все поголовно. Принесли им кто пирог, кто горбушку хлеба, кто пяток яиц. Милиционер торопит, прощаться не дает. А Танька ко мне подошла при всем народе. Да как заплачет. Танька-то… С того дня ни слуху ни духу.