Василий Белов - Повести

У дверей упало ведро.

– А ну вас! – Бригадир прихлопнул рукой свои тезисы. – Раз не слушаете, дак сами и проводите.

Но тут Авенир Козонков сделал короткое внушение насчет дисциплины:

– Ежели пришли, дак слушайте, процедурку не нарушайте! – И примирительно добавил: – Сами свое же время портим.

Петя-кузнец выставил за двери часть скопившихся в избе собачонок, говоря, что они «непошто и пришли и делать тут им нечего». Опять установился порядок, лишь Митя – сын бригадира – все еще ворковал что-то на своем одному ему понятном языке.

– Митрей! Ой, Митрей! – тихо, в последний раз, как бы подводя итог перерыву, сказала Евдокия и пощекотала мальчишке пуп. – Вишь, кортик-то выставил. Скажи, Митя, кортик. Кортик – девок портить.

И Евдокия снова стала серьезная.

– Переходим, товарищи, ко второму вопросу. – Бригадир стриженную под полубокс голову расчесал адамовым гребнем. – Слово по ему имею тоже я как бригадир. Как вы, товарищи, члены второй бригады, знаете, что на данный момент наши кони и лошади остались без конюха. Вот и решайте сами. Потому что у прежнего конюха, у Евдокии, болезнь грыжи, и работать запретила медицина.

Бригадир сел, и все притихли.

– Некого ставить-то… – глубоко вздохнул кто-то.

Бригадир же подмигнул в мою сторону и с лукавой бодростью произнес:

– Я так думаю: давайте… Митя, Митенька!.. Давайте попросим Авенира Павловича. Человек толковый, семьей не обременен.

– Нет, Авенир Павлович не работник, – твердо сказал Козонков.

– Почему? – спросил бригадир.

– А потому, что здоровье не позволит. На базе нервной системы.

Евдокия сидела молча и опустив голову. Она теребила бахрому своего передника и то и дело вздыхала, стеснялась, что своей грыжей всем наделала канители, и искренне мучилась от этого.

– Ой, Авенир Павлович, – вкрадчиво и несмело заговорила одна из доярок, – вставай на должность-то. Вон Олеша тоже худой здоровьем, а всю зиму на ферму выходил.

– Ты, Кузнецова, с Олешей меня не ровняй! Не ровняй! Олеша ядренее меня во много раз! – От волнения Авенир потрогал даже бумажки и переложил карандаш на другое место.

Кузнецова не сказала больше ни слова. Но тут вдруг очнулась Настасья и вступилась за своего старика, закричала неожиданно звонко:

– Да это где Олеша ядренее? Вишь, нашел какого ядреного! Старик вон еле бродит, вишь, какого Олешу ядреного выискал!

Поднялся шум и гвалт, все заговорили – каждый свое и не слушая соседа. Ребятишки заревели. Минутка залаяла, кузнец Петя восторженно крякнул на ухо:

– Ну, теперь пошли назгать. Бабы вышли на арену борьбы, утороку не найти!

Шум и правда стоял такой, что ничего нельзя было понять. Бригадир кричал, что поставит Козонкова в конюхи «в бесспорном порядке», то есть насильно. Козонков же требовал конторских представителей и кричал, что бригадир не имеет права в бесспорном порядке. Настасья все шумела о том, что Олеша у нее худой и что у Авенира здоровье-то будет почище прежнего: он вон дрова пилит, так чурки ворочает не хуже любого медведя. Евдокия тоже говорила, только говорила про какой-то пропавший чересседельник. Доярка Кузнецова шумела, что вторую неделю сама возит корма и что пусть хоть в тюрьму ее садят, а больше за сеном не поедет, мол, это она русским советским языком говорит, что не поедет. Жена бригадира успевала говорить про какую-то сельповскую шерсть и утешать плачущего ребенка. Радио почему-то вдруг запело женским нелепым басом. Оно пело о том, что «за окном то дождь, то снег и спать пора-а-а!». Минутка лаяла, сама не зная на кого. Во всем этом самым нелепым был, конечно, бас, которым женщина пела по радио девичью песенку. Слушая эту песенку, нельзя было не подумать про исполнительницу: «А наверно, девушка, у тебя и усы растут!»

Я вышел на улицу. Луна стала еще крупнее и ярче, звезды же чуть посинели, и всюду мерцали снежные полотнища. Все окружающее казалось каким-то нездешним царством. Я был в совершенно непонятном состоянии, в голове образовалась путаница. Словно в женской шкатулке, которую потрясли, отчего все в ней перемешалось: тряпочки, кусочки воска, наперстки, мелки, монетки, иголки, марки, ножницы, квитанции и всякие баночки из-под вазелина.

Я долго стоял посреди улицы и разглядывал родные, но такие таинственные силуэты домов. Скрип шагов вывел меня из задумчивости. Оглянувшись, я увидел Анфею.

– Что, на природу любуетесь? – сказала она и слегка хохотнула, как бы одобряя это занятие.