Мордехай Цанин - Рассказы

Сейчас, пока Фатима, торопливо идя за отцом, смотрела на то, что происходит внизу, под крутым склоном улочки, ей вдруг показалось, что весь этот кошмар с бурей овцами случился с ней именно здесь; на обрыве этом, да-да, здесь это было тогда, а сейчас — повторяется.

— Абу, ты помнишь? — спросила Фатима.

— Что? — не понял отец.

Она не ответила. То, что открылось перед ней, наполняло туманом голову, сердце, горчащим дымом першило в мозгу и в душе… Бегущие и лежащие на земле овцы, но почему-то с человеческими лицами… И почему-то все это происходит в такое ясное утро, когда в синем небе ни облачка…

Где же пастух, где тот, кто должен стеречь и оберегать их всех, валяющихся теперь на земле кто навзничь, кто на правом или левом боку, в лужах крови? И кто послал псов так уродовать этих овец с лицами, как у людей? Фатиме нужно было очень многое спросить у отца, но она видела, как сам он растерян, и — из почтения к нему — ни о чем не спросила.

Возвращаясь домой с парой новеньких туфель, переброшенных через плечо, Фатима не могла забыть эту улицу и не переставала сравнивать увиденное с тем, что она наблюдает в своей отаре, в стаде овец. И никакого объяснения этому совпадению не находила.

Ахмет ибн Наиф вдруг спросил:

— А ты помнишь, что рассказывал старый Исмаил Халд ибн Саид про одного царя, который властвовал над своим народом, но не берег его. Только доил, как доят послушное стадо, как стригут с него шерсть или палкой колотят, когда нужным считают.

— Плохой царь в этом городе, очень плохой! — сказала Фатима гневно и, помолчав, что-то собиралась добавить, но расхотела. Ей подумалось, что сама она хорошо присматривает за стадом, которое ей доверил отец, а когда она, заблудившись однажды, попадет в далекую, за горизонтом, страну и станет там женою царя, она будет властвовать в той стране так, как властвует сейчас — водит овец на сочные пастбища и к источникам с чистой прохладной водой. Фатима, как сказано, в медресе не училась, там учились братья ее, но все, что она увидела в городе, разом и бесследно развеяло смутный туман, клубившийся раньше в ее мыслях и девичьих чувствах. Теперь она знала, ясно так осознала и увидела путь, который лежал перед ней: царица над овцами, она станет царицей над огромной отарой людей и будет править ими заботливо и справедливо, как правит отарой отца ее, Ахмета ибн Наифа.

С горячечных экскламаций либо скорбно-занудных: во-пе-е-ер-вых… во-вторы-ых… в-третьих… — загибаний пальцев и тягостных отпеваний языка и культуры идиш начинается — и должен начинаться — любой разговор о современном писателе, пишущем на идиш. В самом деле, для кого же он пишет, кому несет творческую радость и печаль свою?

За полтора каких-нибудь года пребывания здесь, на родине всех евреев, насобирал я на улицах, в подворотнях и на свалках Тель-Авива, Бат-Яма и Акко большую библиотеку на языке идиш, некоторым из книг в которой по сто, а то и более лет, — раритеты!

Читать почти некому. Неадаптированного Шекспира — кто бы читал?

Менделе… Шолом-Алейхем… Анский… Дер Нистер… Классики литературы на языке, идиш, полуклассики… А вот не желаете ль Ницше на идиш? «Гамлета» — на идиш? Само собой — Пушкина, Льва Толстого и Чехова, Ленина — если по-русски кто подзабыл.

Желающих нет.

Черниховский вот, Бялик, Мойше Альперн — любимцы мои…

Гибнет культура, целая цивилизация! — хочется кричать по ночам, глядя на полусвисающие с узких, сбитых гвоздиком полочек обветшалые корешки: Гёте, Диккенс, Марк Твен, это из общеизвестных. А вот объемистая, 500 с лишним страниц, просто роскошно выпущенная «Французская поэзия» с иллюстрациями Мане, Пикассо, Макса Жакоба. Год издания — 1968-й. Для кого была издана эта книга? Переводчик на идиш — М. Литвин, он что, сумасшедший?

А те две сотни активно еще работающих на этом языке в разных странах писателей, причем есть среди них и молодые, и даже такие, что пришли в эту литературу, оставив свое прежнее писательство на других языках, — они что, совсем умом тронулись?

Нет, что-то побуждает их, что-то подсказывает им, что «неперспективный» этот язык (и тысячелетняя культура, которую он несет с собой и в себе) не исчерпан еще, а, напротив, полон, как говорится, живительных соков, он так и брызжет жизнью, юной силой, неизрасходованностью. При любом повороте исторической нашей судьбы — идиш, по пушкинскому слову, нет, весь он не умрет. Иммунитет его от смерти, против смерти — в его восприимчивости и родовой непритязательности. Он вберет хоть французское, хоть цыганское, если нужно тебе, словцо, кибернетический термин от Норберта Винера или русскую феню, по которой он ботает, падла, не хуже афганца с Арбата. Не от татар и немцев и не через русский, а с языком идиш ворвались в воскресший, но все равно не раскошелившийся на гласные иврит все эти «блд», «дрк» или даже неоновый по вечерам «кбнмт» над тель-авивским рестораном — чем особо нам тоже гордиться, скажет профессор-гебраист, не приходится.