Сергей Максимов - Бунт Дениса Бушуева

– Не думаю… – выразительно и в совершенно определенном смысле сказал Берг.

– Дело Бушуева выделять не будем? – быстро спросил Мезенцев.

– Нет. А пока что поведем параллельно…

Берг достал из письменного стола свежую папку и собственноручно вывел номер дела.

Морозное солнце наполовину скрылось за дымчато-сизой стеной леса, за Волгой. Стояли последние морозы.

На бледном, розовато-фиолетовом небе зажглись робкие, тусклые звезды. В Отважном кое-где топили печи, и дым из труб подымался в морозный воздух багряными столбами. Солнце еще не скрылось, а на небе уже ярко обозначилась светлая, ущербная луна.

Дед Северьян зашел к Ананию Северьянычу за паклей. От Бушуевых вышел из дому вместе с Гришей Банным. Гриша нес под мышкой что-то объемистое, завернутое в тряпку, и на вопрос старика – что это, – Гриша кратко ответил, что идет в Спасское к одному бедному и многосемейному колхознику, чтобы подарить ему старые валенки. На самом деле это были новехонькие валенки, купленные Гришей в городе для Воейкова.

– Эх, Гриша, Гриша, человече ты Божий… – вздыхал старик, искоса поглядывая на уныло шагавшего Гришу. – Много, брат, в тебе придурковатого, а сердце у тебя – золото.

– Золото-с… – тихо и охотно согласился Гриша, сычом выглядывая из-под надвинутой на глаза огромной своей шапки.

Дед Северьян бесконечно был благодарен внуку, что Денис приютил убогого человека. И – гордился этим поступком внука, охаивая и осуждая его в то же время за многое.

– Ананий-то… не того… не шибко обижает тебя? – поинтересовался дед Северьян.

– Нет-с… Ананий Северьяныч прекраснейший человек.

– Да ведь у тебя – все хорошие.

Под могучей, занесенной снегом березой, где ответвлялась дорога на село Спасское, они на минуту остановились. Гриша уныло стоял перед стариком, потупя глаза, и как-то необыкновенно грустно склонил голову, приподняв острое, как пика, плечо. Что-то новое и странное показалось деду Северьяну в бледном лице Гриши, освещенном зеленоватым светом луны. Лунный свет боролся с другим светом, внутренним, идущим из самого, казалось, Гриши, из неподвижного, застывшего лица его. От этого казалось, что и сухая, потрескавшаяся кожа на лице Гриши как-то посветлела и разгладилась. «Божий, Божий человек…» – подумал дед Северьян.

– Ну, прощевай, что ли, Гриша.

– Прощайте, Северьян Михайлович…

Отойдя шагов двадцать, старик оглянулся: Гриша по-прежнему стоял под березой в той же позе, как одинокая зимняя веха на Волге. От неуклюжей фигуры его легла на снег лиловая, уродливая тень.

Старик вздохнул и пошел восвояси.

Гриша же стоял, не шелохнувшись, еще долго, быть может, минут десять-пятнадцать. Что-то мешало ему идти, он это чувствовал. Потом поднял голову и долго, бессмысленно смотрел на луну.

– Господи, страшно-то как кругом… – прошептал он и, вздрог нув, оглянулся. Синий, тихий вечер окутывал Отважное.

И тут Гриша почему-то подумал о том, что во всем мире только он один знает страшную тайну: Мустафу убила Манефа, приняв его, спящего, за нелюбимого мужа.

С трудом двигая вдруг ослабевшими ногами, Гриша побрел к берегу и вскоре пропал в заснеженных кустах бузины возле колосовской бани.

Дмитрий Воейков сидел за столом и читал книгу при свете керосиновой лампы. В каморке было жарко натоплено, и Дмитрий сидел в одной белой нижней рубашке, распахнутой на груди. Темно-синие брюки галифе он заправил в теплые шерстяные носки. На ногах – мягкие, домашние туфли. С некоторых пор Дмитрий старался всегда быть одетым и спал даже одетым. А тут – поленился одеться, да и жарко было. Рана быстро подживала, и с каждым днем Дмитрий радостно отмечал, что чувствует себя лучше и все легче и легче становится ходить.

С отъезда Дениса он снова остро и гнетуще почувствовал свое беспросветное одиночество, и старался хоть как-нибудь забыться в чтении. И читал много, все подряд. В минуты же мучительного и тоскливого раздумья, он чаще всего и больше всего думал о моральной ценности той неравной борьбы, которую он вел, и которой, судя по всему, пришел бесславный конец. Стоило ли, стоило ли то ничтожно малое, полезное, что он успел сделать, тех страшных жертв, которые придется понести ради этого ничтожно малого и полезного? Можно ли, справедливо ли так распоряжаться чужими жизнями, как распорядился он, даже в том случае, если принять во внимание то, что борьба ведется за будущее счастье человечества? «Ведь вот, – думал он, – для коммунистов этот вопрос давно и до конца решен. А для нас – нет. Что из того, что, погибая сам, я увлеку за собой в могилу ничем не повинных Дениса, Гришу, сестру Ольгу?.. Ту самую сестру Ольгу, за которую, за один волосок, упавший с ее головы, я способен собственноручно зарезать десяток людей. А тут – я сам, с полным и абсолютным сознанием того, что не только разрушаю ее счастье, так редко выпадающее в наше время на долю человека, но что я и гублю ее в самом прямом и точном смысле – сам подписываю смертный приговор бесконечно дорогому мне человеку…»