Надежда Тэффи: В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919

Контр-ответом вы пускали собственное вранье о предстоящих вам блестящих забавах.

Расстроив друг друга, вы переходили на обычную мирную беседу.

– А кто у нас сегодня министр юстиции? Такой, который Митьку выпускает, или такой, который Митьку сажает?

И, послушав, возражали:

– Да вы путаете! Он вчера был.

– Нет, это вы путаете! Это не юстиции. Это чего-то другого…

После телефона вы ходили на перекрёсток узнавать последние новости внутренней и внешней политики и, разукрасив их в пределах и возможностях ваших убеждений и фантазий, разносили их по знакомым.

А вечером писали поздравительные письма и телеграммы.

Письмо:

«Как поживаете? У нас ни к чему приступа нет. Мясо – стой в очереди, а уж один мальчишка, говорят, насмерть замёрз. Булок булочники не продают. Видно, сами лопают, чтоб им лопнуть. Поздравляю с наступающим Новым годом».

Телеграмма:

«Поздравляю Новым годом целую желаю извозчиков и сахару».

Таков был ваш вчерашний день.

Я считала здесь вчерашний праздничный день обеспеченного человека, поэтому не упомянула о делах и служебных заботах.

Теперь, заручившись вашим доверием, предскажу вам завтрашний день.

Хотите, расскажу вам завтрашний день?

Утром, – начинаю с утра, – утром вам не дадут сахару к кофе. Вы, по обычаю, пожмёте плечами и, по обычаю, воскликнув: «Господи! Когда же всё это кончится!», выпьете кофе без сахару.

Потом развернёте газету и с большим интересом прочтёте о том, что новый министр юстиции посетил старого министра внутренних дел, нового же министра путей сообщения посетил новый мини…

Вам, может быть, надоел мой фельетон?

Мне тоже – очень, очень, очень надоел.

И так как он нам обоим надоел, то оборвём его и скажем:

– Да здравствует «новый» Новый год!

Новый!

Да?

С тех пор, как мы стали тылом, извозчики наши делятся на два сорта: 1) восьмидесяти – и 2) восьмилетних.

Так как правила без исключения нет, то встречается иногда и третий сорт извозчиков, соединяющий качества обоих сортов.

Это извозчики восьмидесятивосьмилетние…

Об этом последнем сорте мы много говорить не будем, потому что извозчики этого сорта вообще никогда никого никуда не везут и сидят на козлах исключительно для декоративного эффекта улиц. Везти они не могут. Им «недосуг».

Обычные же извозчики первых двух сортов везут, но при этом предпочитают ехать в ту сторону, в которую обращена морда лошади.

– Тебе куда? Туда? – показывает он большим пальцем назад через <���плечо>. – Мне туда не с руки.

Увещевать его не стоит. Он твёрд.

Извозчик первого сорта – восьмидесятилетний – будет долго вести с вами предварительные разговоры.

– Ась?

– На Пушкинскую.

– Ась?

– Не знаешь, что ли?

– Это я-то не знаю! Очень даже знаю. Пушкинскую-то.

Он не смотрит на вас. Чего ему смотреть, – всё равно не разглядит. Брови у него мохрастые, как моржовые усы, глаза через них чуть пилькают. К вам направлено только старое мохнатое ухо.

– Ась? Оченно даже знаю. Пушкинскую-то. Огороды там были. И не очень чтоб давно. Лет эдак пятьдесят тому назад. Да, поди, и того не наберётся. Огороды. Как же! А то не знаю, что ли?

Он уже забыл, что сидит на козлах, и что его седок нанимает.

Ему кажется, что сидит он на завалинке и предаётся воспоминаниям.

– Огороды? Как не знать! Оченно даже знаю.

– Ну? Везёшь, что ли, на Пушкинскую?

– Восемь гривен положьте! – вдруг вспоминает он.

Дёргает лошадёнку, чмокает, тпрукает.

– Огороды? Как не знать! Вези его за восемь гривен на огороды. И чего их на огороды носит, пугалов несчастных?

Восьмилетний сорт веселее.

На вид он, положим, такой, как будто его и совсем нет. Торчит на козлах тулуп, на тулупе – шапка, сбоку рукавицы припёрты. Только ежели обойти да заглянуть пристально, так увидишь, что из-под шапки торчит круглый нос.

– Извозчик! Свободен?

Круглый нос наморщится. Это значит, что где-то там, глубоко под шапкой, деловито нахмурились брови.

Приподнимутся рукавицы, хлопнут по армяку, и страшный бас, которым разговаривают только деревенские мальчишки, и то только с лошадьми, ответит вам:

– Полтора рублика положьте.

А уж потом спросит:

– А куда тебе ехать-то?

– На Николаевскую.

– На какую Николаевскую: на вокзал аль на улицу?

– На улицу.

– Так бы и говорил, что на улицу. А то говорить не говорит! Туда же, ещё седок называется.

От его густого баса и густого презрения вам делается неловко.