Влас Дорошевич - Перед весной

– Земли! Земли!

Слышите ли вы этот голодный вой, истинно волчий вой, который доносит ветер с покрытых снегом полей, – ветер, который стонет, как перед бедой в полуразвалившихся трубах нищих изб, ветер, который размётывает почерневшие соломенные крыши.

– Гарантий! – раздаётся в городах.

– Конституции! – требуют одни.

– Нет, республики! – кричат другие.

– Пли! – командуют третьи.

«Достиг я высшей власти!»

Меланхолически декламирует граф Витте:

– Земли! Земли! – гремят, гремят аккорды голодного воя.

– Восьмичасового рабочего дня! – требует пролетариат.

– Прямой подачи голосов!

– Нет! Двухстепенной! – спорят другие.

– Трёхстепенной!

– Нет-с! Энергичных мер! Продления осадных положений! – вопят четвёртые.

– Повесить! – командуют пятые.

Плачет голос графа Витте.

– Земли! Земли! – поёт деревня.

– Земли! Земли! – гудит, вопит, растёт голодный вой.

– Действительной неприкосновенности личности!

– Двух палат!

– И четырёх свобод!

– Одной воли мало?! – язвительно хихикают третьи.

– Пори! – командуют четвёртые.

Рыдает голос графа Витте.

– Земли! Земли! – несётся вой со всей земли.

– На баррикады!

– Бей!

– Я умираю!

– Патронов не жалеть!

«И мальчики кровавые в глазах!..»

Кончает монолог граф Витте.

– Земли! Земли! – растут, гремят и скоро всё собой покроют аккорды голодного воя.

Весна идёт!

Не ищите в моих словах аллегории. Тем более, радостной.

Я не собираюсь петь «неблагонадёжную» весну, которую вызывал князь Святополк-Мирский своим весёлым возгласом:

– Доверие!

Я говорю о той, настоящей весне, которая начинается в марте, когда ломаются реки, сходит снег и обнажаются мокрые, чёрные поля.

И не радостно, – с печалью, с мучительной тревогой, с ужасом, как говорят это в семье, где есть чахоточный, говорю я:

– Весна идёт!

Родина мать!

Вражескими и дружескими руками израненная, истекающая кровью, родина!

Воин, смертельно раненый в несчастной войне.

Не оправилась ты, не зажили ещё раны, полученные тобой на полях битв, – как сотни новых, кровавых ударов, глубоких кинжальных ран поразили тебя.

Сто тридцать ран ещё не зажили, сто тридцать ран, – в 130-ти городах, которые ты получила в день объявления действительной неприкосновенности личности.

Ещё дымится рана против сердца, нанесённая тебе в Москве.

Ещё раздирают твоё мясо, ещё крутят и вертят кинжал в трёх огромных ранах – Кавказ, Прибалтийский край, Дальний Восток.

И мало этого!

Ещё!

Как тургеневский «лишний человек», ты должна со смертной тоскою думать:

«Пусть только вскроются реки, и я умру».

Израненная, неоправившаяся, кровоточащая, – ты должна ещё, как умирающая от чахотки, с ужасом ждать весны.

Весны, когда снег откроет мокрые, чёрные поля крестьянину:

– Паши!

И он пойдёт пахать землю, которая «ничья, а Божья».

В какие формы тогда облечётся этот голодный вой:

– Земли!

Какие движения будут сопровождать этот крик, этот вопль голодного и озверевшего от голода и беспросветно тёмного человека?

Вспомните пророчество, угрозу, заключённую в былине, созданной народом, о богатыре Илье.

Тридцать лет сидел сиднем Илья Муромец, и пришли калики перехожие, которые много стран исходили, и много видели, и видели, как живут другие люди.

И встал Илья и пошёл.

Куда пойдёт он теперь? И что раздавит на своём пути? И что уцелеет?

И останутся ли ещё среди нас, господа, люди, чтоб оплакать массу, – и какую! – лишних, ненужных, бесполезных и ни в чём неповинных жертв?

Шум, поднявшийся в больших городах, разбудил спавший народ.