Дмитрий Мамин-Сибиряк - Любовь куклы

Эта грязь коробила Половецкого, когда приходилось вечером пить чай за грязным столиком и укладываться потом спать на грязной пароходной скамейке. Брат Павлин поместился напротив и наблюдал за Половецким улыбавшимися глазами. Он понял, что барину претит непролазная пароходная грязь.

– Серый народ едет… – объяснял он, точно стараясь оправдаться. – Привыкли к грязи сызмала.

– Да, но все-таки… Мне кажется, что можно бы обойтись и без грязи. Это ведь совсем нетрудно. Например, вымыть вот этот столик, нашему официанту вымыть руки, повару не вытирать грязных рук о свою куртку.

– Да, оно конечно… Только уж привычка… У нас крестьяне даже избу не метут, чтобы теплее было.

– А в обители у вас чисто?

– Даже весьма строго по этой части…

Половецкий и брат Павлин уже улеглись спать, как неожиданно явился повар Егорушка. В одной руке он нес жестяную лампочку, а в другой чайник с горячей водой.

– Батя, погоди спать… Давай, чайку попьем. Ух, умаял же меня сегодня Иван Павлыч! Прямо без ног меня сделал… За каждым соусом меня раз по пяти гонял. А я унесу соус-то, постою с ним за дверью и назад «Ну вот теперь хорошо», хвалит Иван Павлыч. Ха-ха… Страшный привередник.

– А как его фамилия? – спросил Половецкий.

– Ну, этого уж не знаю, господин… Мы его председателем зовем.

– Где же он преседательствует?

– А кто его знает… Просто председатель города Бобыльска.

Егорушка был заметно навеселе, хотя и держался на ногах твердо. Он несколько раз хлопал брата Павлина по спине, беспричинно хихикал и, вообще, находился в хорошем расположении духа.

– Вы какой губернии-то, батя? – спрашивал он. – Да, из Ярославской… так… Всем бы хороши ваши ярославцы, да только грибов боятся… х-ха! Ярославец грибы не будет есть, потому как через гриб полк шагал… Тоже вот телятины не уважают… потому как теленок выходит по ихнему незаконорожденный… Мы, значит, костромские, дразним их этим самым. Барин, чайку с нами? – предлагал он Половецкому.

– Нет, спасибо, я уже пил…

Неугомонный солдат продолжал болтать, поддразнивая брата Павлина.

– Хороша ваша обитель, батя, правильная, а только одно не хорошо… Зачем у вас девка была игуменом? Положим, не простая девка, а княжиха, ну, а все-таки как будто не ладно…

– Это не у нас, а в женской Зачатиевской обители действительно был такой случай. Там игуменьей лет тридцать состояла княжиха… Она прямо с балу приехала в монастырь, как была, во всей бальной одеже. Ее на балу жених обидел, ну, она не стерпела и сейчас в монастырь. Ндравная, сказывают, была, строгая. Померши уж теперь лет с десять…

– А за помин души графа Евтихия Ларивоныча молитесь?

– Молимся… От него у нас вклад на вечные времена.

– Больше молитесь, батя. Много на ем наших солдатских грехов… Ох, трещала солдатская спинушка!..

– Давно это было… Еще при Александре Благословенном.

– Давно-то оно давно, а память осталась. Вон на берегу, сейчас за мысом его хоромины стоят… И солдаты только были. Тридцать пять лет выслуга, а верстали мужиков сорока лет иногда… До смерти солдат. Я пятнадцать годов отбыл. Поляка замирял…

– Страшно на войне? – полюбопытствовал брат Павлин.

– Это только думать страшно, а там и бояться некогда. Ты палишь, в тебя палят… х-ха!

– И… и вы убивали человека? – робко спросил брат Павлин, с трудом выговаривая роковое слово.

– И даже очень просто… Отечество, первое дело, а потом начальство. Так, ежели сосчитать, душ пять порешил…

– И… и вам не страшно, т. е. тогда, когда вы…

– Чего бояться-то? Мы, напримерно, их на острову устигли, польшу эту самую. Человек с четыреста набралось конницы, а нас лазутчик провел… Ночь, дождь – ну, ни одного не осталось живого. В темноте-то где разбирать, убил или не убил… Меня по голове здорово палашом хлопнули, два месяца в больнице вылежал.

Лицо Егорушки оставалось добродушным, точно он рассказывал самую обыкновенную вещь. Именно это добродушие и покоробило Половецкого, напомнив ему целый ряд сцен и эпизодов из последней турецкой войны, в которой он принимал участие. Да, он видел все ужасы войны и тоже был ранен, как Егорушка, но не мог вспомнить о всем пережитом с его равнодушием.

– Главное, неприятель… – объяснял Егорушка. – Он, ведь, меня не жалеет, ну, и я его не жалею…

– Все-таки живой человек, и вдруг…

– Ну, про это начальство знает. Известно, все люди-человеки. У нас свое начальство, у них – свое… А там уж Господь разберет, кто и чего стоил.