Ален Роб-Грийе - Повторение

Пока я сверяю свою собственную хронологию событий с этими данными полицейского расследования, заставляющими меня еще раз тщательно перебрать в уме все мои впечатления и путаные воспоминания, довольный полицейский хватает свой чемодан и направляется к Schupo, который сторожит входную дверь. Однако на полпути он оборачивается и, не переставая излучать любезность, наносит мне напоследок еще один удар:

– У нас имеется также старое французское удостоверение личности, в котором кто-то искусно подменил вашу фамилию, имя и место рождения: вместо «Берлин, Кройцберг» указано «Брест, Санпьер», а вместо «Маркус ф. Брюке» – «Матиас ф. Франк». Не переправлена только дата рождения: б октября 1903 года.

– Но вы же знаете, что этот Маркус, брат-близнец Вальтера, умер еще ребенком!

– Знаю, конечно, но, похоже, воскрешение из мертвых в этом мифическом семействе уже вошло в привычку… Если вы захотите что-то добавить к своим показаниям, дайте мне знать. Меня зовут Лоренц, как того ученого, который по счастливой случайности открыл «время-пространство» и вывел формулы, что легли в основу теории относительности… Комиссар Лоренц, всегда к вашим услугам.

Не дожидаясь моего ответа, он вышел на улицу в сопровождении полицейского в форме, которому передал свой ящик Пандоры. Его коллега и Мария, стоявшие до этого в другом конце кафе у бара, освещенного теперь желтоватой лампой, тоже куда-то подевались. Скрыться они могли только где-то внутри отеля, поскольку здесь, как меня уверяли, нет другого выхода. Некоторое время я сидел один в опустевшем зале, постепенно погружавшемся во мрак, размышляя об этом удостоверении личности, поддельном вдвойне, которое наверняка было ничем иным, как нелепым измышлением моих врагов, угрожающе подступавших ко мне оскалившейся сворой.

На улице уже почти стемнело, и набережные с неровной, ухабистой мостовой, по обеим сторонам канала, будто вымерли. Неплотно пригнанные булыжники, влажные от вечернего тумана, слегка блестели и казались от этого еще более выпуклыми. Мое детское воспоминание было все там же, в конце этой глухой заводи, прямо передо мной, неподвижное и неотступное, грозное или, скорее, безнадежное. Прямо над ним, в сгущающейся дымке источал голубое сияние уличный фонарь, отбрасывающий, как в театре, идеально ровный круг света на истлевший деревянный остов корабля-призрака, обреченного вечно идти ко дну…

Там остановилась мама, неподвижная, молчаливая, застыла как статуя у сине-зеленой воды. А я все цеплялся за ее безжизненную руку, не понимая, что мы тут делаем… Чтобы она очнулась, я дернул ее чуть сильнее. С какой-то усталой обреченностью она сказала: «Пойдем Марко, мы уезжаем… Дом все равно закрыт. Через час, не позднее, мы должны быть на северном вокзале… Но сперва мне нужно зайти за нашими чемоданами…» И вот, вместо того чтобы двинуться прочь от этого жуткого и унылого берега, равнодушно взирающего на нас, она тихонько, беззвучно заплакала. Я не понимал, почему она плачет, но тоже старался не шевелиться. Так мы и стояли, словно мертвые, не заметившие своей смерти.

На поезд, мы, разумеется, опоздали. Утомленные до изнеможения, мы, наконец, нашли пристанище в какой-то безликой, не внушающей особого доверия комнате, наверное, это был номер в непритязательной гостинице неподалеку от вокзала. Мама все время молчала. Наши пожитки, сваленные в кучу на голом дощатом полу, казались жалкими и бесполезными. Над кроватью висела большая, вставленная в раму цветная репродукция какой-то очень темной картины, на которой была изображена сцена из военной жизни. Двое мертвых мужчин в штатском гротескно разметались на траве возле каменной стены, один на спине, другой на животе. Очевидно, это были расстрелянные. Слева по каменистой дороге удалялись четверо солдат, волоча свои карабины, сгорбившись под бременем усталости (или стыда). Замыкающий держал в руке большой фонарь, испускавший в ночи красноватый свет, в дрожащих лучах которого их тени исполняли танец из какого-то фантастического и скорбного балета. В ту ночь я спал вместе с мамой.

Налетел легкий ветерок, и было слышно, как прямо подо мной вода с тихим плеском бьется о невидимую каменную стену набережной. Я опять поднялся к себе в третий номер, раздираемый новыми сомнениями и противоречивыми опасениями. У своей двери я зачем-то стал ступать тише, с превеликой осторожностью повернул ручку и скользнул в полумрак, украдкой, как взломщик, который боится разбудить жильцов. Итак, в комнате было темно: только из ванной, где все еще горела неоновая лампа, струился неясный свет, благодаря которому я мог передвигаться свободно. Первым делом я подобрался к настенной вешалке. Как я и ожидал, в кармане моей надетой на плечики шубы уже не было никакого пистолета. Затем, вдоль стены, на которой висела плохая копия картины Гойи, казавшаяся в полутьме почти черной, я прокрался туда, где было, напротив, очень светло, и убедился в том, что панталончики с соблазнительными, обагренными кровью оборками все еще лежат глубоко в тайнике, над умывальником, за зеркальной дверцей, закрывающей пробитую в стене полость домашней аптечки. Ее нижнее отделение было заставлено всевозможными склянками и тюбиками, которые принадлежали не мне. Судя по большому зазору между двумя флаконами из цветного стекла, один пузырек оттуда вынули.