Мервин Пик - Титус один

– Что вы хотели узнать, мой юный друг?

– Я хотел узнать, – сказал Титус, – существует ли хоть какое-то другое место.

– Хоть какое-то другое место?..

– Да.

– Писали ли вы вашей матери?

– Писал. Но письма всякий раз возвращались ко мне. Адрес неизвестен.

– И что это был за адрес?

– Я знаю только один.

– Странно, что вам возвращали письма.

– Почему? – спросил Титус.

– Потому что имя ваше выглядит невероятным. Как это там?

– Но таково мое имя, – сказал Титус.

– Что, Титус Гроан, семьдесят седьмой властитель?

– Почему же нет?

– Потому что оно неправдоподобно. Титулы подобного рода принадлежат к другим столетиям. Скажите, вам снятся ночами сны? Бывают у вас провалы в памяти? Вы, случаем, не поэт? Или все это, на самом-то деле, затейливая шутка?

– Шутка? О господи! – воскликнул Титус.

И столько страсти прозвучало в его выкрике, что зал примолк. То не был голос обманщика. То был голос человека, убежденного в своей правоте – в правоте своих мыслей.

Мордлюк смотрел на юношу и не мог взять в толк, какая сила ни с того, ни с сего неодолимо повлекла его, Мордлюка, в Суд. Чем уж так интересны ему обстоятельства этого молодого бродяги? С самого начала он ни на минуту не заподозрил, что мальчик безумен, хоть в зале Суда и имелись люди, считавшие Титуса законченным сумасбродом и пришедшие сюда лишь для того, чтобы удовлетворить свое нездоровое любопытство.

Нет; Мордлюк явился в Суд потому, – хоть он никогда бы этого не признал, – что стал принимать близко к сердцу участь и будущее загадочного молодого человека, которого нашел наполовину утопшим на уступистом берегу. И все то время, что Мордлюк сидел в зале, его злило и само это обстоятельство, и то, что дома изнывает от тоски по нему бурый медвежонок, и каждое из его животных как раз в эту минуту глядит сквозь прутья клетки, обеспокоенное пропажей хозяина.

Между тем, чей-то голос нарушил воцарившуюся в Суде тишину, попросив дозволения обратиться к Мировому судье.

Его милость устало кивнул, но, увидев, от кого исходит просьба, сел прямо и парик поправил. Ибо просительницей оказалась Юнона.

– Позвольте мне взять его, – сказала она, не отводя от лица Его милости выразительных, пленительных глаз. – Он одинок и ожесточен. Возможно, я сумею помочь ему. В настоящее же время, Ваша милость, он голоден, истерзан скитаниями и изнурен.

– Протестую, Ваша милость, – вмешался Инспектор Акрлист. – Все сказанное этой дамой – чистая правда. Но юноша попал сюда потому, что серьезнейшим образом преступил закон. Мы не вправе впадать в сентиментальность.

– Это почему же? – спросил Мировой судья. – Не так уж и велики его прегрешения.

Он повернулся к Юноне и в усталых глазах его мелькнуло едва ли не волнение.

– Вы желаете принять на себя ответственность и передо мною, и за него? – спросил он.

– Полную ответственность, – ответила Юнона.

– И будете держать меня в курсе происходящего?

– Разумеется, Ваша милость, – но есть еще одно обстоятельство.

– Какое же, мадам?

– Отношение самого юноши к тому, о чем я прошу. Я не возьму его к себе, если он того не пожелает. Просто не смогу.

Мировой судья повернулся к Титусу, намереваясь что-то сказать, но затем передумал. И снова обратил взгляд к Юноне.

– Вы замужем, мадам?

– Нет, – ответила Юнона.

Прежде чем снова открыть рот, Мировой судья помолчал.

– Молодой человек, – объявил он, – эта дама предлагает себя в ваши опекунши на время, которое потребуется вам, чтобы прийти в себя… что скажете?

Все, что было в Титусе слабого, проступило наружу, как всплывает нефть из водных глубин.

– Спасибо, – сказал он. – Благодарю вас, мадам. Спасибо.

Чем было все поначалу, как не предчувствием, сладким, точно трепетное пение птицы, – сознанием, что это судьба свела их; бросив в новорожденный мир, который оба они открывали? В мир, вселенную, за рубежи которой, в леса которой они не смели ступить. Мир, который можно мельком увидеть с вершины воображения, но невозможно выразить простыми словами, пустыми в себе, точно воздух; фразами, бесцветными и бессильными – вот разве сердца их эти слова заставляли биться все учащенней.

Разговоры они вели ни о чем, – но разговоры эти раскрывали перед внутренними их взорами нескончаемые аллеи ночи, зеленые просеки дня. Когда они говорили: «Здравствуй!» – в небе загорались новые звезды; когда смеялись, девственный мир надрывал бока, хоть они и не знали, что их так насмешило. То было игрой фантастических чувств – лихорадочных, нежных, рвущихся ввысь. Облокотясь о подоконник прекрасной комнаты Юноны, они часами кряду вглядывались в дальние холмы, где здания и деревья стояли настолько тесно, сплетались в таком узоре, что невозможно было сказать, лес ли это в городе или город в лесу. Так стояли они в золотистом свете, порою счастливо беседуя – порою купаясь в чудотворном молчании.