Василий Лебедев - Утро Московии

Народу в рядах было мало: все убежали на Пожар и ждали, когда ударят бойные часы. Многие ряды и вовсе пустовали – до торговли ли в такой день?! За прилавки зацепились только торговые люди иных городов, у коих не было своих лавок, а оставлять товар под прилавком или на подводах в Москве не повелось…

Шумила увидел Анну еще издали. Увидел – и онемел. Ноги его не слушались, он с трудом шел вперед, громадный, неуклюжий в своей растерянности. Анна была все такая же красивая, и горе не властно было над ее лицом, лишь чуть грустней стали ее синие, как весеннее небо, глаза да чуть горше склонялась голова на высокой, охваченной ожерельем шее, но что-то новое, горькое сквозило в ее позе, движениях.

Первым его заметил Гаврила. Шумила снял шапку и поклонился ему. Тот привстал из-за прилавка и тоже поклонился. Шумила не двигался. Тогда Гаврила шепнул что-то Анне. Та увидела Шумилу – онемела тоже.

– Не пяль око, а пойди поговори пословно, – сказал Гаврила.

Анна вышла к Шумиле из рядов и, как бабочка на свет, потянулась, пошла за ним. Этот огромный город был им теперь в досаду. Казалось, никогда не кончится эта огромная площадь, и куда ни сверни – всюду люди. Особенно любопытным был маленький юркий стрелец в большой, видать не своей, шапке, валившейся на глаза.

– Гляди, где мы живем! – указывал Шумила на Флоровскую башню.

– А это что на четверике? – спрашивала она о циферблате часов, выставленном на лицевую сторону башни.

– То часомерье. По этой лазури со звездами и месяцем люди время узнают. А вон то – солнышко с золотым лучом. Небесный свод со звездами и месяцем повернется – ударит большой колокол, глянут люди, а тут луч солнечный, золотой, на час укажет. На какую цифирь укажет, столько раз и колокол бухнет!

Чтобы остаться с глазу на глаз, чтобы отвязаться от надоедливого стрельца, Шумила увел Анну за храм Покрова и взял ее за руку. Вдруг он увидел, что в ее ушах были серьги – их носили только замужние женщины.

– Анна… Ты почто не снимаешь серьги? Ведь ты ныне вдова.

– Сердце кажет мне, что жив Андрей.

– Коли б жив был, объявился бы. Он с Сидоркой Лаптем, по слухам, ушел, а того осенью казнили тут, на Москве. Сними, Анна, серьги… Я стану тебя любить Андрея пуще! Слышишь?

Вся глыба невыплаканного горя вырвалась у Анны в рыдании. Она уронила голову ему на грудь и плакала, а он, растерянный и счастливый, целовал ее в пробор пахучих волос, выбившихся из-под простенького дорожного повойника.

– То не суждено нам, Шумилушка! – всхлипывала она. – Не написано на роду нашего счастья… Ведаю: необоримой стеной был бы ты мне, да сердце чует, что жив Андрей… Будь и напредь мне братом любезным, будь, как прежде…

– Ага-а-а! – заорал вдруг стрелец, следивший за ними. – Люди-и-и! Православный люд! Стрельцы-ы-ы! Мужнюю жену целует! Мужняя жена блуд творит! Стрельцы-ы-ы!

Набежали. Радостью поживы, наслаждением зрелища горели глаза. Шумила свалил первую пару стрельцов. Сломал палки Протазанов еще у двоих. Отнял у десятника саблю и переломил ее через колено, но свалили все же его. Связали. Повели обоих. Скорая на расправу Москва кликала ката и, как повелось, требовала немедленного наказания за блуд.

– Дивья! Забыт стыд и дом Богородицы!

– Сейчас разденут и кнутом!

– Патриарх еще не так бы взыскал!

Старый кузнец отослал Алешку на башню и велел смотреть оттуда, когда появятся заморские гости, а как увидит сигнал – стрелецкий голова махнет саблей, – так чтобы толкнул маятник. Гири были уже подняты, механизмы смазаны, и теперь Ждан Иваныч сидел спокойно, слушая, что говорит ему стрелецкий сотник.

– Отцово слово – наипаче духовного! – веско убеждал сотник. – Ежели ты скажеши сыну – пойдет к нам во стрельцы. Чего ему, здоровяку, у часов ныне сидеть, на то ты с внуком есть. А он пусть идет ко мне в сотню. Станет жалованье имать ежегодь по десяти, а то и по пятнадцати рублёв, да пятнадцать четвертей зерна, да соли два пуда, да по портищу сукна ежегодь на Пасху.

– На Устюг Великий поедем мы ныне, – отвечал старик.

– Коль так велико неразумие головы твоей – поезжай в свой Устюг! – Сотник сердито отвернулся, насупясь, и вдруг вскинулся: – Эй, народ! Чего там? Ответствуй мне!

Но народу было не до сотника.

По площади тугими косяками валил посадский люд. Даже нищие с папертей самых отдаленных церквей притащились в тот час к Кремлю. Купцы закрывали свои лавки, тревожно перекликаясь поверх голов. Мальчишки гроздьями чернели на приделах храма Покрова, и ничем их оттуда не выкурить – ни проклятием, ни крестом, ни протазаном…