Казимир Баранцевич - На мельнице

– Петръ Селиверстовичъ, – началъ Иванъ, – вотъ вы говорите: кто велѣлъ новую мельницу ставить? А не ваши были эти слова: «ну, что-жъ, ставь»!.. Не ваши?

– Не знаю, не помню! – отвѣчалъ Глоткинъ.

– Оно правда, на эти слова ваши у меня бумаги не было! – съ горечью сказалъ Иванъ, – да вѣдь могъ-ли я тогда знать, что у васъ все будетъ на бумагѣ!

– Все на бумагѣ, все! – подтвердилъ Глоткинъ, – иначе нельзя: очень много мошенниковъ нынче развелось.

– Много, ваша правда, Петръ Селиверстовичъ! – сказалъ Иванъ. – Отчего же вы тогда молчали, Петръ Селиверстовичъ, отчего же вы тогда не сказали: «Иванъ, поѣдемъ къ нотаріусу, заключимъ бумагу? Вѣдь вы и тогда, должно быть, думали то же, что теперь, т. е. что много мошенниковъ развелось, такъ что же вы тогда-то себя не ограждали? Или, можетъ, вы ужъ и тѣмъ ограждены, что между нами бумаги нѣтъ? Или, можетъ, вамъ та бумага и не была нужна, а нужна была мнѣ. Можетъ, вы думали, что она, бумага-то эта, вамъ во-вредъ, а мнѣ только на пользу? А я, вотъ, ни о чемъ объ этомъ не думалъ, никакъ себя не ограждалъ, не оберегалъ, а зналъ, что мельница намъ обоимъ будетъ на пользу, да не намъ однимъ, а всему округу, и строилъ. Да какъ строилъ-то, Петръ Селиверстовичъ, съ заботой, іъ любовью, съ молитвой строилъ! Вотъ какъ!.. Строилъ и молился: «Господи Боже, Владыко нашъ, помоги и устрой, чтобы все было прочно, крѣпко, хорошо, чтобы на долгіе годы годилось, чтобы Божья благодать на моей стройкѣ была!» Строилъ я, Петръ Селиверстовичъ, эту мельницу, и себя, и своихъ не жалѣлъ, никого и ничего не жалѣлъ!.. Самъ себя, свою и братнину сиротскую семью на сухоѣденьи держалъ, – хлѣбъ да квасъ, да лукъ съ рѣдькой – вотъ была наша ѣда!.. Конь былъ у меня любимый, сѣрый, на которомъ къ вамъ пріѣзжалъ, – его продалъ. Шубу братнину, – память о покойникѣ, – тоже продалъ, свою шубу, сани, полость, все, все продалъ, да еще въ долгъ денегъ взялъ. Все, до послѣдней копейки, убилъ я, Петръ Селиверстовичъ, на эту мельницу, и нѣтъ у меня теперь ничего, ничего нѣтъ! Нищій я, голый остался… И мельницы нѣтъ!..

Голосъ Ивана дрогнулъ. Онъ поднялъ свою большую, тяжелую руку, и тихо и медленно провелъ рукавомъ по глазамъ. У Петра Селиверстовича потухла сигара. Онъ чиркнулъ спичку и началъ обжигать на ней со всѣхъ сторонъ сигару, а потомъ сталъ спокойно раскуривать ее и пускать колечки дыма.

– Такъ что-же, Петръ Селиверстовичъ, – заговорилъ Иванъ, – нешто и впрямь мельницы нѣтъ? Бумаги нѣтъ, и мельницы нѣтъ? Такъ, что-ли?

Глоткинъ молчалъ, только попыхивалъ сигарой.

– На неправое дѣло, значитъ, и управы нѣтъ? – продолжалъ Иванъ, – и правды не у кого искать? Ободрать, значитъ, можно человѣка кругомъ, и ничего, – позволяется потому, что бумаги нѣтъ?

– Послушай, ты! – прикрикнулъ Глоткинъ, – я уже тебѣ разъ сказалъ, что если ты будешь много говорить, то я съ тобою поступлю, какъ слѣдуетъ! Понялъ?.. Ну, и уходи!

– Петръ Селиверстовичъ! – взмолился Иванъ, – прости Бога ради, если я что грубо сказалъ! Видитъ Богъ, какъ мнѣ тяжело! Вѣдь свое добро теряешь, послѣднее, что по копейкѣ сколачивалъ, какъ волъ подъяремный работалъ, работалъ и все на-ко, потерялъ!.. Петръ Селиверстовичъ, ужъ если вы хотите непременно – вмѣсто 300 рублей – пятьсотъ получить, то получайте отъ меня наличными 300 рублей, а двѣсти засчитывайте каждый годъ за стройку? А вотъ, у меня тутъ и счеты съ собой, сколько всего стоитъ!

– Отвяжись ты съ своими счетами! – крикнулъ Глоткинъ, – вотъ присталъ! Какое мнѣ дѣло до твоихъ счетовъ? Ты воленъ былъ, сколько угодно тратить на ремонтъ! Мнѣ какое дѣло?

– Не будетъ, значитъ, милости никакой? – мрачно спросилъ Иванъ.

Петръ Селиверстовичъ ничего не отвѣтилъ. Иванъ постоялъ немного, махнулъ рукой и вышелъ изъ кабинета.

На дворѣ стояла его плохая телѣжонка съ запряженною въ ней рабочей Сивкой. Иванъ подошелъ къ телѣгѣ, ухватился за обочину и тяжело, съ трудомъ, влѣзъ. Онъ самъ удивился, что съ нимъ сталось. Онъ былъ здоровый, сильный мужикъ и прежде бывало ухватится за обочину одной рукой, ногу поставитъ на стремянку, и ужъ – въ телѣгѣ, а теперь – точно въ немъ лишній пудъ прибавился.

Онъ взялъ вожжи, – они валились изъ рукъ, а когда телѣга выѣхала въ поле, возжи упали въ ноги Ивана, и Сивка трусилъ рысцею, никѣмъ не понукаемый, по знакомой дорогѣ. Дорога шла-то пустыремъ, то лѣсомъ, то полями съ высокой, колосившейся рожью.

Иванъ прислушивался къ шуму ржи и думалъ: «Вотъ хлѣбъ поспѣваетъ… Поспѣетъ – соберутъ, умолотятъ, на твою же мельницу свезутъ, и будешь ты молоть… для Петра Селиверстовича, и будетъ хлѣбъ у Петра Селиверстовича, а ты съ малыми дѣтьми будешь безъ хлѣба сидѣть, будешь голодать! А справедливость то гдѣ, правда гдѣ?» Иванъ ѣхалъ дальше, и тамъ шумѣла рожь, и тамъ тѣ же думы были въ его головѣ, а тоска, какъ змѣя подколодная, заползала въ его душу…