Александр Солженицын - Раковый корпус

«В конце мая, – рассказывает Елена Цезаревна, – он привёз мне тетрадочку с первым вариантом первой части “Ракового корпуса”. Это была аккуратная толстая школьная тетрадка с полями. На полях цветными карандашами были размечены места, которые автор хотел выделить для себя. Почерк был особенный и чёткий» [24].

Еще 2 марта 1966 г. А. С. написал сотрудникам Центрального государственного архива литературы и искусства:

«Может быть, этой весной мне удастся предложить желающим из Вас прорецензировать незаконченную мою повесть с тем, чтобы, собрав бескомпромиссные отзывы, я б её верней мог понять сам» [25].

14 мая при встрече с сотрудницей Архива М. Г. Козловой А. С. сказал: «Вчера закончил “Раковый корпус” (16 печатных листов, часть 1-я)» [26].

6 июня, после перепечатки на машинке 1-й части «Ракового корпуса», А. С. принял участие в читательской конференции в ЦГАЛИ, которую организовала Козлова. Автор прочитал две начальные главы повести и оставил машинопись архивистам, попросив, чтобы все, кто прочитает её, поделились своими впечатлениями. Обстоятельный отзыв, по настоянию коллеги Козловой – М. Г. Петровой, написал (к 1 июля 1966) сотрудник Института мировой литературы Е. Б. Тагер, работавший в то время над статьёй «Творчество позднего Толстого». На сопоставлении с Толстым исследователь и раскрыл своеобразие «Ракового корпуса» [27]. 4 июля Козлова вручила А. С. отзывы цгалийцев, присоединив отзыв Тагера.

Передавая полповести в «Новый мир», А. С. просил не затягивать с редакционным ответом. Обсуждение в журнале 1-й части «Корпуса» состоялось 18 июня 1966 г. «Мнения распались, даже резко, – рассказывает А. С. – Только умягчительная профессиональная манера выражаться затирала эту трещину. Можно сказать, что “молодая” часть редакции или “низовая” по служебному положению была энергично за печатание, а “старая” или “верховая” (Дементьев-Закс-Кондратович) столь же решительно против. Только что вступивший в редакцию очень искренний Виноградов сказал: “Если этого не печатать, то неизвестно, для чего мы существуем”. Берзер: “Неприкасаемый рак сделан законным объектом искусства”. Марьямов: “Наш нравственный долг – довести до читателя”. Лакшин: “Такого сборища положительных героев давно не встречал в нашей литературе. Держать эту повесть взаперти от читателя – такого греха на совесть не беру”. – Закс начал затирать и затуманивать ровное место: “Автор даёт себя захлёстывать эмоциям ненависти… Очень грубо введено толстовство… Избыток горючего материала, а тут ещё больная тема спецпереселенцев. Что за этим стоит?.. вещь очень незавершённая”. – Кондратович уверенно поддержал: “Нет завершённости!.. Разговор о ленинградской блокаде и другие пятнышки раздражённости”. – Дементьев начал ленивым тоном: „Конечно, очень хочется (ему-то!) напечатать повесть Солженицына… В смысле проявления сил художника уступает роману («В круге первом». – В. Р. )… <���…> – …Объективное письмо вдруг уступает место обнажённо-тенденциозному… – А дальше возбуждаясь и сердясь: – У Толстого, у Достоевского есть внутренняя концепция, ради которой вещь пишется, а здесь её нет, вещь не завершена в своих внутренних мотивах! <���…> – “Подумайте, люди, как вы живёте”, – это мало. Нет цельности – и значит, печатать в таком виде нельзя. <���…> – И всё больше сердясь: – Как так не было предусмотрительности с Ленинградом? Уж куда больше предусмотрительность – финскую границу отодвинули!”

<���…> Дивный аргумент: границу финскую и то отодвинули! И я – бит, и в повести наклеветал. Я же не могу “внутреннюю концепцию” открыть до конца: “Так нападение на Финляндию и была агрессия!” Тут не в Дементьеве одном, дальше в разговоре и Твардовский меня прервёт:

– О принципиальных уступках с вашей стороны нет и речи: ведь вы же не против советской власти, иначе бы мы с вами и разговаривать не стали .

<���…> Затаскали эту “советскую власть”, и даже в том никого из них не вразумишь, что советской-то власти с 1918 года нет.

В чём объединились все: осудили Авиету, и фельетонный стиль главы, и вообще все высказывания о советской литературе, какие только есть в повести: “им здесь не место”. <���…> Здесь удивила меня общая немужественность (или забитость, или согбенность) “Нового мира”: по их же тяжёлой полосе 1954 года, когда Твардовский был снят за статью Померанцева “Об искренности”, я брал за них реванш, взглядом стороннего историка, а они все дружно во главе с Твардовским настаивали: не надо! Упоминать “голубенькую обложку” – не надо! защищать нас – не надо! <���…>