Александр Солженицын - Раковый корпус

И с умилением Олег почувствовал, что он вполне доволен своей долей, что он вполне смирён со ссылкой, и только здоровья одного он просит у неба и не просит больших чудес.

Вот так и жить, как Кадмины живут, – радоваться тому, что есть! Тот и мудрец, кто доволен немногим.

Кто – оптимист? Кто говорит: вообще в стране всё плохо, везде – хуже, у нас ещё хорошо, нам повезло. И счастлив тем, что есть, и не терзается. Кто – пессимист? Кто говорит: вообще в нашей стране всё замечательно, везде – лучше, только у нас случайно плохо.

Сейчас – только бы лечение как-нибудь перетерпеть! Как-нибудь выскочить из этих клещей – рентгенотерапии, гормонотерапии – не до конца уродом. Как-нибудь сохранить либидо и там что ещё полагается! – потому что без этого, без этого…

И – ехать в Уш-Терек. И больше впрохолость не жить! Жениться!

Зоя вряд ли поедет. А если б и поехала – то через полтора года. Ждать опять, ждать опять, всю жизнь ждать!

Жениться можно на Ксане. Что за хозяйка! – тарелки простые перетирает, полотенце через плечо перебросит – царица! – глаз не оторвать. С ней прочно можно жить – и дом будет на славу, и дети будут виться.

А можно – на Инне Штрём. Немного страшно, что ей только восемнадцать лет. Но ведь это и тянет! Ещё у неё улыбка какая-то рассеянно-дерзкая, задумчиво-вызывающая. Но ведь это и тянет…

Так не верить же никаким всплескам, никаким бетховенским ударам! Это всё – радужные пузыри. Сердце сжать – и не верить! Ничего не ждать от будущего – лучшего!

То, что есть, – будь рад тому!

Вечно – так вечно.

Олегу посчастливилось встретить её в самых дверях клиники. Он посторонился, придерживая для неё дверь, но если б и не посторонился – она с таким порывом шла, чуть наклонясь вперёд, что, пожалуй, и сшибла бы.

Он сразу охватил: на шоколадных волосах голубой берет, голову, поставленную как против ветра, и очень уж своенравного покроя пальто – какой-то длинный невероятный хляст, застёгнутый у горла.

Если б он знал, что это – дочь Русанова, он наверно бы вернулся. А так – пошёл вышагивать по своей отобщённой тропке.

Авиета же без труда получила разрешение подняться наверх в палату, потому что отец её был очень слаб, а день четверг – посетительный. Пальто она сняла, и на бордовый свитер ей накинули белый халатик, такой маленький, что разве в детстве она могла бы надеть его в рукава.

После вчерашнего третьего укола Павел Николаевич действительно очень ослабел и без крайней нужды совсем уже не выбирал ног из-под одеяла. Он и ворочался мало, очков не надевал, не встревал в разговоры. В нём пошатнулась его постоянная воля, и он отдался своей слабости. Опухоль, на которую он сперва досадовал, потом боялся её, теперь вошла в права – и уже не он, а она решала, что же будет.

Павел Николаевич знал, что Авиета прилетает из Москвы, сегодня утром ждал её. Он ждал её, как всегда, с радостью, но сегодня отчасти и с тревогой: решено было, что Капа расскажет ей о письме Миная, о Родичеве и Гузуне всё как оно есть. До сих пор ей это было знать ни к чему, но теперь нужна была её голова и совет. Авиета была разумница, никогда ни в чём она не думала хуже, чем родители, а всё-таки немножко было и тревожно: как она воспримет эту историю? сумеет ли перенестись и понять? не осудит ли с беззаботного плеча?

И в палату Авиета вошла как против ветра, с порывом, хотя одна рука у неё занята была тяжёлой сумкой, а другая удерживала халат на плечах. Свежее молодое лицо её было сияющим, не было того постного сострадания, с которым подходят к постелям тяжелобольных и которое Павлу Николаевичу больно было бы видеть у дочери.

– Ну, отец! Ну, что же ты, отец! – оживлённо здоровалась она, садясь к нему на койку и искренно, без усилия, целуя и в правую, и в левую уже несвежие, зарастающие щёки. – Ну? Как ты сегодня чувствуешь? Ну-ка, скажи точно! Ну-ка, скажи!

Её цветущий вид и бодрая требовательность поддали немного сил Павлу Николаевичу, и он слегка оживился.

– Ну, как тебе сказать? – размеренно, слабо говорил он, сам с собой выясняя. – Пожалуй, она не уменьшилась, нет. Но вот такое есть ощущение, будто стало немного свободнее двигать головой. Немного свободнее. Меньше давит, что ли.

Дочь, не спрашивая, но и нисколько не причиняя боли, раздвинула у отца воротник и ровно посередине смотрела – так смотрела, будто она врач и каждый день имела возможность сравнивать.

– Ну и ничего ужасного! – определила она. – Увеличенная железа, и только. Мама мне такого написала, я думала, здесь – ой! Вот, говоришь, стало свободнее. Значит, уколы помогают. Значит, помогают. А потом ещё меньше станет. А станет в два раза меньше – тебе она и мешать не будет, ты можешь хоть выписаться.