Владимир Набоков - Смотри на арлекинов!

Так я не получил телеграммы А. Б.? Отправленной два дня назад на мой адрес в Париже? Отель «Мориц»?

– Переврали название, – сказал я, – да и уехал я раньше. Пустое. Ей много хуже?

– Нет-нет, напротив. Я знала, вы все равно приедете, но тут у нас кое-что случилось. Во вторник, пока я была на работе, вернулся Карл и увез ее. И чемодан мой новый тоже увез. У него совершенно нет чувства собственности. Когда-нибудь его пристрелят, как простого воришку. Первые неприятности начались у него, когда он стал уверять всех, что Линкольн и Ленин – братья. А в последний раз…

Милая, говорливая женщина эта Дора. Что же у Бел за болезнь, в точности.

– Сибирское малокровие. А в последний раз он сказал лучшему своему ученику в языковой школе, что единственное, чем людям следует заниматься, – это любить друг друга и прощать врагам своим.

– Свежая мысль. А как по-вашему, где…

– Да, но ученик оказался доносчиком, и Карлуша провел целый год в тундровом доме отдыха. Не знаю, куда он ее теперь потащил. Даже у кого спросить, и того не знаю.

– Но должен же быть хоть какой-то способ выяснить это. Ее необходимо вернуть назад, вытянуть из этой ямы, из этого ада.

– Безнадежно. Она обожает Карлушу, преклоняется перед ним. C’est la vie [128], как выражаются немцы. Жаль вот, А. Б. просидит до конца месяца в Риге. Вы ведь с ним почти не знакомы. Да, очень, очень жаль, он чудак и душка, и у него четыре племянника в Израиле, он говорит, что это похоже на «действующих лиц псевдоклассической драмы». Один из них был моим мужем. Жизнь иногда так усложняется, и вроде бы чем она сложней, тем должна быть счастливей, а на самом деле «осложнения» почему-то всегда означают грусть и тоску.

– Но послушайте, может быть, мне удастся что-нибудь сделать? Я мог бы потыкаться здесь, навести справки, может, даже обратиться в посольство за помощью…

– Она ведь больше не англичанка, а американкой и вовсе никогда не была. Я же вам говорю, безнадежно. Мы с ней были очень близки, в моей страшно усложнившейся жизни, но, представьте, Карл не позволил ей оставить для меня даже словечка, – ну и для вас, разумеется, тоже. К несчастью, она сообщила ему о вашем приезде, и он не смог этого вынести, при всех симпатиях, которые он в себе развивает к самым несимпатичным людям. А знаете, я в прошлом году видела ваше лицо в датском или в голландском журнале, и я бы вас сразу узнала, где угодно.

– И с бородой?

– Ой, да она вас ни капельки не изменила. Это как парики или зеленые очки в старых комедиях. Девочкой я мечтала стать клоунессой – «Мадам Байрон» или «Трек-Трек». Но скажите, Вадим Вадимович, – то есть господин Лонг, конечно, – они вас еще не раскрыли? Уж они бы носили вас на руках. Ведь вы, как-никак, – тайная гордость России. Вам разве уже пора?

Я отлепился от скамьи – с кусочками «L’Humanité», увязавшимися за мной, – и сказал, что да, я лучше пойду, пока гордыня не превозмогла благоразумия. Я поцеловал ей руку, и она сказала, что видела это только в кино, в фильме «Война и мир». Я попросил ее также, под роняющей капли сиренью, принять пачку банкнот и потратить их как она пожелает, включая покупку нового чемодана для поездки в Сочи.

– И все мои английские булавки он тоже увез, – пробормотала она, улыбаясь этой ее улыбкой, от которой все становилось прекрасным.

Не могу с уверенностью сказать, что это не был опять мой попутчик, – тот черношляпый мужчина, припустивший прочь, едва я простился с Дорой и с нашим национальным поэтом, оставив последнего вечно печалиться о пустом переводе воды (сравни Царскосельскую Статую: утес и дева, что скорбит над разбитой, но не иссякающей урной в одном из его стихотворений); но совершенно уверен, что мсье Пф по крайности дважды попадался мне на глаза в ресторане «Астории», как равно и в коридоре спального вагона ночного экспресса, которым я выехал, чтобы попасть на самый ранний из рейсов Москва – Париж. В самолете ему помешало усесться рядом со мной присутствие американской старухи, рыжей, в фиолетово-красных морщинах: мы то забалтывались с ней, то задремывали, то попивали «Кровавого Мерина» – ее шутка, не принятая нашей небесно-голубой стюардессой. Приятно было видеть изумление мисс Хавмейер (фамилия почти невероятная) при моем рассказе о том, что я отверг предложение «Интуриста» совершить экскурсию по Ленинграду; что даже не заглянул в комнату Ленина в Смольном; не посетил ни одного собора; не отведал нечто, именуемое «цыпленком табака», и покинул этот прекрасный, прекрасный город, так и не побывав ни в балете, ни в оперетте.