Владимир Набоков - Просвечивающие предметы (сборник)

– Это есть Фламбаум и Рот. Большой фабрика, завод. Бумага.

Возникла небольшая пауза. Он почесал свой большой блестящий нос и подался ко мне.

– Я быль в Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкасл. – Он поглядел на большой палец, который не принял участия в счете.

– Да, – сказал он, – имель производство игрушек. До войны. И играль в немножко футбол, – добавил он, должно быть, заметив, что я гляжу на неровное поле с двумя удрученными воротами по краям – на одних не хватало перекладины.

Он заморгал; его усы ощетинились.

– Один раз, ви понималь, – сказал он и затрясся в беззвучном смехе, – один раз, ви понималь, я мяч прямо из аута бью… забивать… биль в ворота.

– Вот как, – вяло сказал я, – и попали?

– Ветер попаль. Это была робинзонада.

– Что было?

– Робинзонада. Отличная проделка. Да… Ви далеко ехаль? – осведомился он вкрадчивым сверхучтивым тоном.

– Собственно… – сказал я, – этот поезд дальше Страсбурга не идет.

– Нет, я вообще имею… имель в виду – ви путешественник?

Я ответил утвердительно.

– В куда? – спросил он, мотнув головой.

– Я думаю, что в прошлое, – ответил я.

Он кивнул, словно понял. Потом, снова наклонившись ко мне, коснулся моего колена и сказал: «Теперь я продаю кожа, кожаные, ви знаете, мячи – другие пускай играют! Старый! Силы нету! Еще собачий намордники… и все такой…»

Он опять легонько ударил меня по колену: «А раньше, прошлый год, четыре прошлый лет, я работаль в полиция. Нет-нет, не ать-два, не совсем… Ну, в штатски. Ви меня поняль?»

Я взглянул на него с внезапным интересом.

– Знаете что, – сказал я, – вы навели меня на мысль…

– Да, – сказал он, – если нужно добрый кожа, помощь, cigarette-étuis [22], подтяжки, консультация, боксерские перчатки…

– Пятое и, может быть, второе, – сказал я.

Он взял котелок, лежавший подле него, старательно его надел (кадык его при этом заходил вверх-вниз), потом, воссияв улыбкой, сдернул его с поклоном.

– Меня зовут Зильберман, – сказал он, протягивая руку. Я ее пожал и тоже назвался.

– Имя не английский, нет! – вскричал он, ударяя себя по колену. – Русский! Гаврит парусски! Я еще слова знаю… стойте! Да… Ку-кол-ка! – это маленький кукла.

Он помолчал. Я так и этак вертел в голове мысль, которую он мне подал. Не обратиться ли в агентство частного сыска? А не мог бы сам этот человек мне помочь?

– Риба! – вскричал он. – Тоже знаем. Это ведь рыба, так? и… Да. Брат, мили брат.

– Я подумал, – сказал я, – что, быть может, если я вам расскажу о своем трудном положении…

– Вот и все, – сказал он, вздыхая. – Я говорю (снова пошли в ход пальцы) литовский, немецкий, английский, французский (опять большой палец остался не у дел). Русский забыл! Ать-два! Совсем!

– Вы, может быть, смогли бы… – начал я.

– Все что хотите, – сказал он, – ремни, кошельки, записные книжки, идеи…

– Идеи, – подхватил я. – Понимаете, я пытаюсь кое-кого разыскать… одну русскую даму, я ее никогда не видел и даже имени ее не знаю. Все, что я знаю, – что она некоторое время жила в одном отеле в Блауберге.

– О, хороший место, отличный, – сказал господин Зильберман, вытягивая губы гузкой в знак нешуточного одобрения. – Вода хороший, прогулки, казино. Хотель, чтоб я что сделаль?

– Я бы прежде хотел узнать, что делают в таких случаях.

– Лучше оставлять ее в покое, – сказал, не задумываясь, господин Зильберман. Он вытянул шею, и его кустистые брови зашевелились. – Забыть ее, бросить из головы. Опасно есть, польза нет. – Он стряхнул что-то с моего колена, кивнул и откинулся на диванчике.

– Речь не о том, – сказал я. – Вопрос не «зачем», а «как».

– На всякий «как» свой «зачем», – сказал господин Зильберман. – Ви видеть… видель ее бильд, то есть фото, а теперь сами хотеть найти она сама. Это не любовь. Да! Пустой дело!

– Да нет же, – вскричал я, – все совсем не так. Я понятия не имею, какая она собой. Видите ли, ее любил мой покойный брат, и я хочу, чтобы она мне о нем рассказала. Все очень просто.

– Печально, – сказал господин Зильберман и покачал головой.

– Я хочу написать о нем книгу, – продолжал я, – меня интересует каждая черточка его жизни.

– Какой болезнь? – резким голосом спросил господин Зильберман.

– Сердце, – отвечал я.

– Сердце – скверно. Много-много предупреждений, потом несколько генеральный… генеральных…

– Генеральных репетиций смерти. Это точно.

– Да. А лет сколько?

– Тридцать шесть. Он писал книги, печатался под фамилией матери. Найт. Себастьян Найт.