Вальтер Беньямин: Улица с односторонним движением

Над героями романа, отмеряя время их жизни, как часы, на которых вовсю мчатся секунды, довлеют номера страниц. Кто из читателей хотя бы раз не устремлял на них беглый, боязливый взгляд?

Мне снилось, что я, новоиспеченный приват-доцент, иду и беседую на профессиональные темы с Рёте по просторным помещениям музея, которым он заведует. [26]Пока он в соседнем помещении беседует с кем-то из сотрудников, я подхожу к витрине. В ней, помимо других, видимо, более мелких предметов, стоит металлический или эмалированный, тускло отражающий свет бюст женщины почти в натуральную величину, чем-то напоминающий Леонардову Флору из Берлинского музея [27]. Рот у этой золотой головы раскрыт, и поверх зубов нижней челюсти через выверенные промежутки разложены украшения, часть которых свисает изо рта. Я ничуть не усомнился в том, что это часы. (Мотивы сна: краска стыда [28]; утренний час дарит золотом нас [29]; «La tête, avec l'amas de sa crinière sombre / Et de ses bijoux précieux, / Sur la table de nuit, comme une renoncule, Repose», Бодлер. [30])

Лишь тот знает человека, кто безнадежно его любит. [32]

ГЕРАНЬ. – Двое влюбленных питают самую нежную привязанность к именам друг друга.

КАРТЕЗИАНСКАЯ ГВОЗДИКА. – Любимый человек всегда кажется любящему одиноким.

АСФОДЕЛЬ. – За тем, кого любят, смыкается пропасть как рода, так и семьи.

ЦВЕТОК КАКТУСА. – Истинно любящий радуется, когда любимый человек в споре оказывается неправ.

НЕЗАБУДКА. – В памяти любимый человек всегда выглядит уменьшенным.

ДЕКОРАТИВНОЕ ЛИСТВЕННОЕ РАСТЕНИЕ. – Как только что-то мешает влюбленным соединиться, тотчас же появляются фантазии о безмятежной совместной жизни в старости.

УТЕРЯНО. – Беспримерность и неповторимость самого первого впечатления от города или деревни на фоне окружающего пейзажа заключается в том, что даже с самого близкого расстояния в нем проглядывает даль. Обыкновение еще не сделало свое дело. Как только мы начинаем осваиваться на новом месте, пейзаж тут же исчезает, словно фасад дома, в который мы заходим. Он еще не получил перевес в результате постоянного, вошедшего в привычку изучения. Как только мы начинаем ориентироваться на местности, самый первый ее образ никогда больше не воспроизводится.

НАЙДЕНО. – Синяя даль, не боящаяся близости и, опять же, не растворяющаяся, как близко бы ты ни подошел, не простирающаяся перед тобой тяжеловесно и надменно, но лишь возвышающаяся все более замкнуто и грозно – это нарисованная даль кулисы. Именно в этом заключается неповторимая особенность сценических декораций.

Я десять минут стоял на остановке в ожидании автобуса. «Л'Энтран… Пари-Суар… Ля Либерте» – непрерывно выкрикивала продавщица газет за моей спиной, не меняя интонации. «Л'Энтран… Пари-Суар… Ля Либерте» – тюремная камера, треугольная в сечении. Я явственно видел, как пусты ее углы.

Во сне я видел «дом с плохой репутацией». «Гостиница, где балуют зверей. Почти все пьют только избалованную звериную воду». Я расслышал во сне эти слова и тут же вновь вскочил. Безмерно утомленный, я бросился на кровать, в одежде, не выключив свет, и сразу же уснул на несколько секунд.

В домах, сдаваемых внаем, порой слышна музыка, полная такой смертельной тоски и в то же время такого самозабвенного веселья, что не верится, будто она предназначена для слушателя. Нет, это музыка для самих меблированных комнат, где по воскресеньям сидишь, погрузившись в такие мысли, к которым эти ноты порой составляют гарнир, как увядшие листья на блюде с перезрелыми фруктами.

КАРЛ КРАУС. – Нет никого безутешнее его адептов; нет никого безбожнее его противников. Нет имени, которое уместнее было бы почтить молчанием. В древних доспехах, яростно оскалившись, словно китайский идол, с обнаженными мечами в обеих руках, он отплясывает боевой танец перед гробницей немецкого языка. Так вышло, что он, «всего лишь один из эпигонов, поселившихся в старом доме языка» [33], запечатал этот склеп, где тот похоронен. Он выстаивает и дневную, и ночную стражу. Ни одну позицию не удерживали так стойко и так безнадежно. Здесь стоит тот, кто черпает из моря слез своих современников, как данаида; а камень, под коим должны были упокоиться его враги, выпадает у него из рук, как у Сизифа. Есть ли что-то беспомощнее его обращения в другую веру? Бессильнее, чем его гуманность? Безнадежнее, чем его борьба с прессой? Что известно ему о силах, что воистину суть его союзники? Но какие прозрения новых магов сравнимы со слухом этого жреца-колдуна, которому сам усопший язык подсказывает слова? Был ли кто-то, заклинавший духа так, как Краус в «Покинутых», будто никогда прежде не было «Блаженного томления»? Бессильно, как звучат только голоса призраков, оракул нашептывает ему предсказания из хтонических глубин языка. Любой звук – несравненно чист и подлинен, но вместе они сбивают с толку, как речения призраков. Слепой, словно маны, язык призывает его к мести; он косный и ограниченный, как призраки, знающие только голос крови и безразличные к тому, что натворят в мире живых. Однако он не может ошибаться. Их полномочия безупречны. Кто ему попадется, тот уже осужден: само имя его в этих устах звучит как приговор. Когда он раскрывает рот, из него пышет бесцветное пламя остроумия. Никому из тех, кто ходит тропами жизни, не стоит с ним сталкиваться. На архаическом поле брани, гигантском ристалище чести и кровавого труда, он беснуется перед покинутым надгробием. После смерти ему последнему будут возданы неизмеримые почести.