Фридрих Горенштейн - Искупление (сборник)

Нет, что ни говорить, и эта местность хороша, если с ней сжиться и ее полюбить. Как-то я пожил здесь недели две один, без жены, и на какое-то время полюбил Волынь. С моей женой никакую местность полюбить невозможно, потому что, чтоб полюбить нечто, надо быть вне бытовых мелочей, которые всюду одинаковы и все размазывают в общее, как младенец ладошкой – краски по листу. Все обращается в абстракцию, а абстракцию любить невозможно, художественную ли, политическую ли. Вот почему так заинтересовало меня творческое сотрудничество с Олесем Чубинцом, жизнь которого в бытовые мелочи никак не укладывается, а даже наоборот: всякую бытовую мелочь обращает в эпос, в эпос комический, а иногда трагический. По жанру я сравнил бы эту жизнь с карикатурой, но не с той карикатурой, которые марают в наших газетах и журнальчиках. Карикатура – от итальянского слова «caricare», которое означает «нагружать». Нагружать изображение, а я бы сказал, также чувства и страсти. Причем нагружать отдельные черты, чтоб таким путем их преувеличить и выпукло показать характерное. Но я не согласен, что только лишь для осмеяния. Кто рисует карикатуры лишь для осмеяния – а такое злобное осмеяние весьма распространено ныне в сатирическом обличительстве, – тот очень скоро, при сегодняшней злободневности, завтра начинает веселить лишь старые башмаки, выброшенные в мусорник. Вот смотрю я на спящего Чубинца, человека без детства, без юности, без зрелых лет, возможно – без спокойной старости. Да, все эти обстоятельства действительно сделали его похожим на карикатуру. Однако на карикатуру Гойи, Леонардо да Винчи, Гольбейна с его «Пляской смерти». Разве не карикатурой выглядит сейчас это измятое, спящее лицо старого, хромого, нервного Чубинца, особенно если сделать под этим изображением надпись из колыбельной украинской песни: «Мисяц гарнесынькый, проминь тыхэсынько кынув на нас. Спы мий малэсынькый поздний бо час». Подобными надписями, контрастирующими с изображением, часто любил сопровождать свои карикатуры Гойя. Но поскольку родная мать, обремененная заботами, никогда так не пела в детстве своему неудачному, хроменькому дитяти, а прабабушка Текля, единственный человек, любивший хроменького, была уж слишком стара для подобных песен, то, может, это поет Чубинцу розовый мраморный ангел с бердичевского православного кладбища? Поет ему вечную колыбельную песню, под которую так крепко и сладко спится.

Лишь на каком-то переезде, когда поезд затормозил и вагон сильно тряхнуло, Чубинец ударился головой о скамью и проснулся. Он сел, потирая глаза, и, очевидно, не сразу сообразил, где находится. Однако тут же меня узнал, все вспомнил и спросил:

– Какую станцию проехали?

– Бердичев, – ответил я, хоть от Бердичева мы уже удалились далеко и проехали множество станций.

– А, – равнодушно зевнул Чубинец, – я там бывал. Кулинария там хорошая.

Вот и все, что этот человек знал и думал о Бердичеве. Надо сказать, не так уж это плохо для украинца. Ведь украинец, не говоря уже об украинском поляке или украинском сибиряке, если услышит о Бердичеве, то обязательно заговорит, поблескивая глазами, а в иные моменты злобно. Не всякий, конечно, но множество. Чубинец же сказал о Бердичеве как о рядовой, обычной станции. И это, повторяю, хорошо для украинца. Но Бердичев все-таки не рядовая станция, и я вдруг почему-то начал рассказывать Олесю о Бердичеве и агитировать его переехать туда на жительство. Может, у меня мелькнула задняя мысль, что тогда появится дом, куда я смогу приезжать. Мысль, конечно, идеалистическая, но все-таки я Олеся агитировал стать украинским бердичевлянином. Рассказал я ему также и о бердичевском православном кладбище, где пока еще не воспрещают хоронить, однако ходят слухи, что собираются запретить и устроить новое православное кладбище за городом, в тех местах, где в сорок первом году велись массовые расстрелы евреев. Вот еще почему снесли еврейский памятник.

– Да, – сказал Чубинец, – отдохнуть хочется. Вот поспал я недолго – и легче голова на шее держится. Если подумать, то единственное теперь мое желание – отдохнуть. Дома не отдохнешь, потому что день и ночь гул и скрежет соседнего элеватора, а поедешь с театром на гастроли – и еще хуже. Недавно, например, гастролировали мы здесь же неподалеку, в Закарпатье. Жизнь провинциального нашего актера еще ждет своего описания. Не моего, конечно, – мне теперь писать ни здоровье, ни нервы не позволяют. Некоторые, правда, пишут для укрепления своего здоровья и нервов, а также собственного бюджета. Ну, бюджет укрепить неплохо бы, а вот как нервы и здоровье через писание укрепить – этого не понимаю. То слово, которое я от себя отрываю и бумаге отдаю, все время назад ко мне просится, без меня мучается и страдает, как существо мне дорогое, мной любимое и меня любящее, однако мной же вон выброшенное в мир наш холодный и безжалостный. Живи без меня, мяукай жалобно, скули жалобно под дверьми посторонних равнодушных читателей, авось они тебя подберут и отогреют. А слово сказанное, не написанное, погуляет, поиграет на воле и опять ко мне же на ночлег возвращается.