Джек Керуак - Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

Я сижу, любуясь этой величавой матерью возлюбленных.

Не описать жути того мрака в дырах на потолке, бурого нимба ночного города, затерявшегося в зеленой овощной высоте над Колесами Блейковских саманных крыш – Дождь сейчас туманит на зеленой бескрайности Долинной Равнины к северу от Актопана – хорошенькие девушки стремглав перескакивают канавы, полные луж – Собаки гавкают на хиршующие машины – Морось зловеще сливается в кухонную каменную Влажь, и дверь поблескивает (железо же), вся сверкающая и мокрая – Собака воет от боли на кровати. – Собака эта маленькая мамка чиуауа 12 дюймов длиной, с тоненькими ножками, на которых черные пальчики и коготки, такая «утонченная» и нежная псинка, что тронешь – и взвизгнет от боли – «Й – и и и – п» А можно только пальцами ей мягко щелкать и подпускать ее крохотное влажное рыльце (черное, как у быка) к своим ногтям и большому пальцу, пусть носом покусывает. Славный песик – Тристесса говорит, у нее течка, поэтому она вопит – Под кроватью орет петух.

Все это время петух под пружинами подслушивал, медитировал, ворочался и оглядывался в своей спокойной темноте, шум золотых человеков над головой «Б ё – в ё – В А А?» вопит он, воет, перебивает полдюжины одновременных бесед, ревущих над головой, как драная бумага – Наседка квохчет.

Наседка снаружи, бродит у нас среди ног, нежно поклевывая пол – В людей она врубается. Ей хочется подойти ко мне поближе и беспредельно тереться мне о штанину, но я ей не потакаю, вообще-то пока еще не заметил ее, и это как греза о громадном безумном отце дикого амбара в воющей Новой Шотландии с потоповодами моря, кои вот-вот захлестнут город и окружающие его сосновые просторы на бескрайнем севере – Были там Тристесса, Крус на кровати, Эль-Индио, петух, голубка сверху на каминной доске (от нее ни разу ни звука, лишь изредка тренируется хлопать крыльями), кошка, курица и проклятущая воющая песья женщина черномазая Эспана Чиуауа сучка дворовая.

Пипетка у Эль-Индио совсем полна, он жестко тыкает иглой, а та тупая и кожу не пробивает, и он тычет сильнее и вкручивает ее, но не морщится, а ждет, раскрыв рот, с экстазом и каплю вводит, внутрь, встает – «Вы должны оказать мне услугу, мистер Жопукас», говорит Старый Бык Гейнз, прерывая мою мысль, «сходите со мной к Тристессе – я на подсосе —» но меня всего разрывает от тяги взорваться с глаз прочь от Мехико пешком под дождем, плеща по лужам, не матерясь да и не интересуясь, а просто пытаясь добраться домой и лечь, как голова с плеч.

Это бредово проклятущая книга снов бранного мира, сплошь пиджаки, нечестности и договоры под запись. И взятки, детям за их конфеты, детям на их конфеты. «Морфий от боли», все думаю я, «а прочее есть отдых. Что есть, то есть, я то, что я, Поклонение Татхагате, Сугате, Будде, совершенному в Мудрости и Сострадании, который свершил, и свершает, и будет свешать, все эти слова таинства».

– Зачем я принес виски, пить его, проломиться сквозь черный занавес – В то же время комедиант в городе среди ночи – Докучаемый уныньями и вторженьями затишья, скучно, пия, с реверансами, проламываясь, «Где мне делать», – я подтаскиваю стул к углу у изножья кровати, чтоб можно сидеть между киской и Девой Марией. Киска, la gata по-испански, маленькая Татхагата ночи, злато-розового окраса, 3-недельная, чокнутый розовый носик, чокнутое личико, глаза из зелени, усатые золотые львиные щипцы и вибриссы – Я провожу пальцем ей по маленькому черепу, и она вскакивает, урча, и на некоторое время машинка урчанья заводится, и она озирает комнату, радая, глядя, чего это мы все делаем. – «У нее золотые мысли», думаю я. – Тристесса яйца любит, иначе она б и близко не подпустила мужского петуха к этому женскому заведению? Почем мне знать, как делают яйца. Справа от меня пылают перед глиняной стеной молитвенные свечи.

Все бесконечно хуже, чем спящая греза, что была у меня про Мехико, где я тащусь уныло вдоль пустых белых квартир, серый, одинокий, или где меня ввергают в ужас мраморные ступеньки гостиницы – В Мехико дождливая ночь, а я посреди мехиканского района Воровской Рынок, и Эль-Индио тут хорошоизвестный вор, и даже Тристесса щипала карманы, я же всего лишь обмахивал тылом руки бугорок свернутых своих денег, по-матросски заложенных в железнодорожный кармашек для часов в джинсах – И в кармане рубашки у меня дорожные аккредитивы, которые в каком-то смысле непокражимые – Та, Ах та боковая улочка, где меня останавливает банда мексиканцев, и роется в моем вещмешке, и забирает, что хотят, и берут меня с собой выпить – Это смурь, как непредсказано на этой земле, я осознаю все бессчетные проявления, что изобретает ум мыслящий, дабы возвести стену ужаса перед своим чистым совершенным осознанием того, что стены нет и нет ужаса, а лишь Трансцендентный Пустой Целовальный Млечный Свет истинной и совершенно пустой природы Нескончаемой Вечности. – Я знаю, что все хорошо, но мне хочется доказательства, а Будды и Девы Марии, они там, напоминают мне о торжественном обете веры в этой трудной и глупой земле, где мы яримся своими так называемыми жизнями в море треволненья, мясо для Чикаг Могил – вот в эту самую минуту мой же отец и мой же брат лежат рядышком в грязи на Севере, а я вроде должен быть умнее их – будучи проворным, я мертв. Я поднимаю взгляд – остальные пялятся, они видят, что я потерялся в мыслях на своем угловом стуле, но их несет бесконечными буйными заботами (все психи 100 %) собственными – Они трещат по-испански, я ухватываю лишь клочья этого матерого разговора – Тристесса произносит «chinga» [73]через фразу, морпех матюкается, – произносит это с презрением, и зубы ее кусаются, а меня тревожит «Знаешь ли ты женщин так, как тебе кажется?» – Петух невозмутим и выдает вопль.