Курцио Малапарте - Шкура

– А выпить есть что-нибудь? – громко спросил Жан-Луи с деланной веселостью, пытаясь отвлечь внимание своих друзей от малоприятного эпизода. Американский капрал принес с собой бутылку виски, все переключились на выпивку, и как только бутылка была опорожнена, молодой рабочий в комбинезоне механика с наглым видом обратился к Жану-Луи:

– Давай-ка раскошеливайся, не хватает горючего.

Жан-Луи достал деньги, дал механику и попросил не задерживаться. Парень вышел и вскоре вернулся с четырьмя бутылками виски, которые мы поспешили пустить по кругу и разлить по стаканам. Молодые люди сразу повеселели, их робость исчезла вместе с подозрительностью и недоброй обидой, они заулыбались, заговорили и стали беззастенчиво ласкать друг друга.

Жан-Луи присел на диван с Фредом и что-то ему говорил тихим голосом, поглаживая его руку.

– Будем танцевать! – закричал один из молодых гостей, тогда девушка, до того молча сидевшая рядом с граммофоном, встала, поставила пластинку, и в задымленной комнате зазвучал хрипловатый нежный голос Синатры. Фред резко поднялся, взял Жана-Луи за талию и повел в танце. Все последовали их примеру: молодой рабочий прилип к американскому капралу, остальные тоже распределились по парам, и такими томными стали их жесты, улыбки, покачивания бедрами, манера прижиматься друг к другу, вдвигать ногу меж колен партнера, что все пары стали похожи на женские.

В один прекрасный момент произошло то, чего я не ожидал, хотя смутно чувствовал, что нечто подобное должно случиться с минуты на минуту. Девушка, сидевшая возле граммофона, вперив в Жана-Луи полный ненависти взгляд, вдруг вскочила на ноги и с криком: «Подлецы! Подонки! Все вы – банда троцкистов и подонков!» бросилась к Фреду и влепила ему пощечину.

Вечером 25 июля 1943 года около одиннадцати часов секретарь посольства Королевства Италии в Берлине Микеле Ланца сидел, устроившись в кресле возле открытого окна в небольшой холостяцкой квартире своего коллеги.

Стояла удушающая жара, и двое друзей, погасив свет и распахнув окна, сидели в темной комнате, покуривая и беседуя. Анджела Ланца уехала несколько дней назад в Италию вместе с ребенком, чтобы провести лето на своей вилле на озере Комо. (Семьи иностранных дипломатов оставили Берлин в первых числах июля, спасаясь не столько от удушающего берлинского лета, сколько от все более жестоких бомбардировок.) Микеле Ланца, как и остальные служащие посольства, дабы не оставаться одному в четырех стенах в ночные, самые медленные часы, привык ночевать в доме то одного, то другого коллеги, опасаясь налетов и желая разделить тревогу с другом или просто человеческим существом.

В тот вечер Ланца был в гостях, приятели сидели в темноте, обсуждая ужасы бомбардировок Гамбурга. Отчеты королевского консульства в Гамбурге сообщали страшные вещи. Фосфорные бомбы сожгли целые кварталы города, было множество жертв. В чем нет ничего необычного: немцы тоже смертны. Тысячи и тысячи несчастных, покрытых горящим фосфором, надеясь потушить пожиравшее тела пламя, бросались в каналы, пересекающие Гамбург во всех направлениях, в реку, в портовые воды, в пруды, даже в бассейны общественных парков. Они закапывали себя в землю в траншеях, вырытых на площадях и улицах для укрытия от неожиданных бомбардировок. И так, погрузившись в воду и цепляясь за берег, за борт лодки или похоронив свои тела по шею в землю, они ждали, что власти найдут какое-нибудь средство спасения от предательского пламени. Фосфор – страшная штука, он пристает к коже, как липкая зараза, и горит от соприкосновения с воздухом. Едва несчастный высовывал из воды или земли руку, как рука вспыхивала факелом. Чтобы спастись от беды, страдальцы были вынуждены оставаться погруженными в воду или зарытыми по шею в землю, как грешники в Дантовом «Аде». Спасательные команды ходили от одного несчастного к другому, раздавали еду и питье, привязывали людей веревками к берегу, чтобы те не утонули в забытьи или от усталости. Спасатели пробовали то одну, то другую мазь – все тщетно: пока смазывали вынутую на секунду из воды руку или ногу, или плечо, пламя сразу вспыхивало огненной змеей, и ничто не спасало от всепожирающей пылающей проказы.

На несколько дней Гамбург стал похож на преисподнюю. Там и сям на площадях, на улицах, в каналах, в Эльбе из земли и воды выглядывали тысячи словно отрубленных палачом голов с лицами, смертельно бледными от страдания и страха. Головы вращали глазами, открывали рты, что-то говорили. Вокруг этих страшных голов, торчащих из мостовой или покачивающихся на поверхности волн, денно и нощно ходили близкие приговоренных. Изнуренные оборванные люди говорили тихими голосами, будто боясь потревожить агонию несчастных мучеников, приносили им кто еду, кто питье и мази, кто подушку, чтобы подложить под затылок. Кто-то, усевшись рядом с закопанным страдальцем, обмахивал ему лицо веером, давая прохладу в жаркий день, кто-то зонтом укрывал голову от палящего солнца, вытирал со лба пот, увлажнял смоченным платком губы, причесывал гребнем волосы. Стаи собак бегали с лаем по берегу, они ласково лизали лица своих закопанных в землю хозяев или вплавь бросались им на помощь. Время от времени какой-нибудь несчастный, охваченный нетерпением и отчаянием, испустив страшный крик, пытался вылезти из воды или из земли и положить конец бесполезному ожиданию, но от контакта с воздухом его кожа воспламенялась, и тогда возникали стычки между отчаявшимися людьми и их близкими. Кулаками, ударами палок, камней, весом собственного тела родные пытались вернуть несчастных обратно в воду или в землю.