Курцио Малапарте - Шкура

В тот вечер, когда мы с Джеком и Ломброзо лежали на крыше пансиона Бартолини и любовались восходом бледной луны, я тоже был счастлив, но сердце щемило. Запах смерти поднимался из преисподней темно-синих переулков Ольтрарно, из глубокой серебряной раны реки в бледно-зеленой летней ночи. Свесившись с крыши, я увидел внизу между мостом Святой Троицы и началом виа Маджо растянувшихся на мостовой мертвого немца, еще сжимавшего ружье, мертвую женщину, уткнувшуюся лицом в набитую помидорами и кабачками сумку, мертвого мальчика с пустой бутылкой в руке, мертвую лошадь между оглоблями повозки и мертвого возчика на облучке, сложившего руки на животе и упавшего лицом в колени.

Тех мертвых я ненавидел. Всех мертвых. Они чужие, они единственные настоящие чужаки на родине всех живых людей, на нашей общей родине – жизни. Американцы, французы, поляки и негры принадлежат моей расе, породе людей живых, моей родине, которая есть жизнь; они, как и я, говорят на горячем, живом, звонком языке, они двигаются, ходят, их глаза сверкают, губы открываются для вздоха, улыбки. Они живые, они живые люди. А мертвые – чужие, они другой расы, расы мертвых, у них другая родина – смерть. Мертвые – наши враги, враги моей родины, нашей общей родины – жизни. Мертвые наводнили всю Италию, Францию и Европу, они единственные чужаки здесь, в униженной, побежденной, но еще живой Европе, они единственные враги нашей свободы. Жизнь – наша истинная родина, мы должны защищать ее и от них, от мертвых.

Теперь я понял причину моей ненависти, жажды убийства, терзавшей нутро, прожигавшей кишки всех людей Европы: нам было необходимо ненавидеть что-то живое, горячее, человеческое, наше, нам подобное, принадлежащее нашей породе, нашей родине, жизни, а не чужакам, заполонившим всю Европу, недвижимым, холодным, посиневшим мертвым с пустыми глазницами, которые вот уже пять лет покушаются на нашу родину-жизнь, душат нашу свободу, наше достоинство, любовь, надежду и молодость всей неимоверной тяжестью своих застывших тел. То, что вынуждает нас волками бросаться на наших братьев, что во имя свободы стравливает французов с французами, итальянцев с итальянцами, поляков с поляками, румын с румынами, – это необходимость ненавидеть что-то, подобное нам, нечто наше, нечто такое, в чем мы могли бы увидеть и узнать себя, и возненавидеть.

– Ты помнишь, каким бледным был бедняга Тани? – вдруг сказал Ломброзо, нарушив долгое молчание.

Он тоже думал о смерти. Он уже знал, что через несколько дней, в утро освобождения Флоренции, он подойдет к своему дому после стольких дней, таких горестных дней отсутствия, постучит в свою дверь, а ему ответит выстрел из погреба соседнего дома, где прятался какой-то человек, – этот выстрел снизу вверх смертельно ранит его в пах. Он, наверное, уже знал, что умрет в одиночестве на тротуаре, как больной пес, под испуганные крики утренних ласточек. Наверное, он знал, ведь смертельная бледность уже тронула его чело, а лицо было белым и сияющим, как лицо Тани Мазьера.

В тот самый вечер мы возвращались с дежурства на крышах домов Ольтрарно и, когда пересекали переулок Санто-Спирито, что за набережной Гвиччардини, неожиданно попали под минометный обстрел и укрылись во дворе какого-то дома. Нам навстречу из темноты вышла белая тень, ласковая женская тень, улыбающаяся сквозь слезы. Это была Тити Мазьер. Не узнав меня, она пригласила нас войти в полуподвальную комнату, почти погреб, где на соломе лежало несколько человеческих тел. Это были тени людей, и я сразу узнал запах смерти.

Одна из теней приподнялась на локтях и позвала меня по имени. Это был прекрасный призрак, похожий на призраков юношей, попадавшихся древним грекам на пыльных, залитых полуденным солнцем дорогах Фокиды и Арголиды, или у источника Касталии в Дельфах, или в тени нескончаемых зарослей олив, спускавшихся от Дельф к Итее, – подобно реке из серебристых листьев, они тянутся от Дельф до самого моря.

Я узнал его, это был Тани Мазьер, неизвестно только, мертвый или еще живой; он окликал меня по имени на пороге ночи. Я чуял запах смерти, запах, похожий на поющий призывный голос.

– Бедный Тани, он не знает, что умирает, – тихо сказал Джакомо Ломброзо.

Но Тани знал, что смерть ждет его, прислонившись к дверному косяку на пороге его дома.

Высокий купол Брунеллески подрагивал над крышами Флоренции, от белой колокольни Джотто отражались отблески бледной луны, я думал о маленьком Джорджо, сыне моей сестры, тринадцатилетнем пареньке, уснувшем в луже крови за изгородью из лавра в саду моей сестры, там внизу, в Арчетри. Что им надо от меня, всем этим мертвецам, лежащим под луной на брусчатке, на черепичных крышах, в садах вдоль реки Арно, что им надо от нас?