Курцио Малапарте - Шкура

Женщина ответила, что у несчастного не осталось ни жены, ни детей, сам он из Абруцци, приехал в Рим искать убежища после того, как его городок и дом были разрушены американскими бомбардировками. И сразу добавила:

– Простите, я хотела сказать, немецкими.

Беднягу звали Джузеппе Леонарди, он был из городка неподалеку от Альфедены. Вся семья погибла под бомбами, он остался один.

– Поэтому, – сказала женщина, – он торговал немного на черном рынке. Но совсем немного.

Полковник Браун протянул женщине пухлый конверт, та, поколебавшись, взяла его деликатно двумя пальцами и положила на комод.

– Пригодятся на похороны, – сказала она.

После этой короткой церемонии все принялись громко разговаривать, женщина спросила, имея в виду полковника Брауна, сам ли это генерал Корк. Я ответил, что это капеллан, священник.

– Американский священник! – воскликнула женщина, вскочила на ноги, предлагая стул, на который полковник Браун, покраснев и смутившись, присел, но сразу встал, словно сел на иголку.

Все уважительно смотрели на «американского священника», кланяясь и с симпатией улыбаясь ему.

– А теперь, – прошептал мне полковник Браун, – что я должен делать? – И добавил: – I think… yes… I mean… что делал бы на моем месте католический священник?

– Делайте все, что хотите, – ответил я, – но, главное, не дайте им заметить, ради Бога, что вы протестантский пастор!

– Thank you, – сказал капеллан, побледнев, приблизился к кровати, сложил руки и углубился в молитву.

Когда полковник Браун отошел от кровати, женщина покраснела и спросила меня, как собрать останки. Я сначала не понял. Женщина указала на мертвого. Труп походил на бумажную выкройку, на картонную мишень для стрельбы в цель. Больше всего меня потрясли ботинки, раздавленные, продырявленные местами чем-то белым, может, костями. Две руки, собранные на груди (о, на груди!), были похожи на бумажные перчатки.

– Как быть? – сказала женщина. – Нельзя же хоронить его в таком виде. Я ответил, что можно попробовать смочить его немного горячей водой, может, от этого он немного раздуется и примет более человеческий вид.

– Вы предлагаете помыть его губкой, как это делают с… – сказала женщина, покраснела и замолчала, неожиданный стыд закрыл ей рот.

– Именно так, помыть губкой, – сказал я, покраснев.

Кто-то принес тазик с водой, извиняясь, что вода холодная: уже много дней не было ни угля, ни дров, чтобы развести огонь.

– Хорошо, попробуем холодной, – сказала женщина и вместе со своей товаркой стала руками брызгать воду на мертвого: увлажненный, тот немного раздулся, но мало, не больше чем на толщину плотного фетра. Издалека, с Имперской улицы, с площади Венеции, с Форума Траяна, от Субуры доносились гордые звуки фанфар, победные крики. Я смотрел на ужасное нечто, простертое на кровати, и смеялся про себя, думая о том, что все мы считали себя Брутами, Суллами, Аристогитонами, а на самом деле мы все, победители и побежденные, были как это лежащее на кровати нечто: шкура, имеющая форму человека, жалкая человечья шкура. Я отвернулся к распахнутому окну и, глядя на высокую башню Капитолия, смеялся про себя, думая, что это знамя из человечьей шкуры было нашим знаменем, настоящим знаменем всех нас, побежденных и победителей, единственным знаменем, достойным в тот вечер развеваться на башне Капитолия. Я смеялся про себя, представляя себе знамя из человеческой шкуры развевающимся на вершине башни Капитолия.

Я сделал знак полковнику Брауну, и мы направились к выходу. На пороге мы обернулись и низко поклонились.

Спустившись по лестнице, в темном коридоре полковник Браун остановился:

– Может, если бы его смочили горячей водой, – сказал он тихо, – он раздулся бы сильнее.

Мальчишки, сидящие на ступеньках церкви Санта-Мария-Новелла, небольшая толпа любопытных вокруг обелиска, у подножия церковной лестницы партизанский командир, оседлавший табурет и облокотившийся о железный столик, взятый из какого-то кафе на площади, группа молодых партизан-коммунистов из дивизии имени Потенте, выстроившихся с автоматами на церковном дворе перед сваленными в беспорядке трупами, – все они казались персонажами фрески Мазаччо, написанной по серой штукатурке. Освещенные сверху грязным светом, падавшим с облачного неба, люди молчали, не двигаясь, повернув головы в одну сторону. Струйка крови сбегала вниз по мраморным ступеням.

На церковной лестнице сидели фашисты, мальчишки пятнадцати-семнадцати лет: спадающие на лоб челки, живые черные глаза на удлиненных бледных лицах. Самый молодой, в черном свитере и коротких штанах, из которых выглядывали голые худые ноги, – совсем ребенок. Среди них одна девушка, молоденькая, черноглазая, с темно-русыми распущенными волосами, такие волосы часто увидишь в Тоскане у женщин из народа. Она сидела, запрокинув лицо, глядя на летние облака над вымытыми дождем крышами Флоренции, на тяжелое гипсовое небо, местами потрескавшееся, как небо Мазаччо на фресках церкви Кармине [355].