Евгений Чириков - Зверь из бездны

Пусть Борис гладит по голове и называет «Ладой»: ей грезится, что это говорит и ласкает Володя. Так сладок этот самообман, что хочется ответить, и чудится, что стоит только поднять глаза – и увидишь Володю. И потому, глотая слезы, Лада шепчет в подушки: «Володя, мой прекрасный, мой родной Володя!»…

– Что случилось?

Опять крик, ссора, столкновение… Отлетели пугливые грёзы. Лада тревожно подняла голову. На ресницах еще дрожат слезинки. Встретилась глазами с Борисом: такой странный, тяжелый, неподвижный взгляд. Даже неловко.

– Что там, Борис?

– Мы вовсе не желаем ехать с покойниками.

– На первой же станции надо заявить и снять…

– А вагон дезинфицировать!

Пассажиры тискаются в дверях, ведущих в среднее отделение вагона, откуда вместе с негодующими голосами доносится плач детей и призывы: «Мама! Мамочка!»

– Куда же вы, господа, лезете? Здесь и так перегружено, – дышать нечем и повернуться нельзя, а главное: вас тоже надо снять и подвергнуть дезинфекции.

– Какая там дезинфекция, когда вши сыпятся со всех сторон…

– Что случилось?

– Мертвая женщина…

– Как же пропустили больную?

– А кто может поручиться, что и вы сами не заражены?

– Надо заявить и потребовать врача для осмотра пассажиров.

Опять ропот и негодование, шум и крики, которые покрывает жалобный мужской голос:

– Я не могу бросить тело жены без погребения.

Разрешите довезти до первого города… Пожалейте!

У меня четверо детей…

В дверях выросла фигура немолодого священника с тоской и страданием на лице.

– Если вы выбросите меня с детьми на маленькой станции, мы погибнем. А я не могу, как священник и христианин, бросить тело жены без гроба, без отпевания. Человек – не собака…

– Мама! Мамочка! – взывали детские голоса из соседнего отделения, и вдруг священник припал руками к косяку двери и стал рыдать, как обиженный мальчик…

– Дети! Дети! Что ж нам теперь делать? Что? О, Господи!..

– Случай исключительный, и греха тут нет, батюшка. Я моряк, и вот… когда случается покойник на судне, то его разрешается с молитвою спустить в море. Мы теперь подобны плавающим, и потому…

– Нас всех убьют, если мы слезем так близко… Куда с детьми побежишь?

– И потому надо снять мертвую, а самим остаться. Это ясно. Только этого мы от вас и требуем…

– Дайте мне, господа, свечечку. Хотя огарочек… все равно. Господь видит…

Притих вагон. Только дети не могли остановиться и судорожно всхлипывали около мертвой матери.

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа… – затянул вдруг дрожащий, готовый оборваться голос священника… Кто мог, – встал и стоял с опущенной головой. И снова всем было стыдно… Не смотрели друг на друга… И снова в разных местах вагона заплакали женщины, потерявшие недавно близких и дорогих людей. Опять начались истерики. Лада вспомнила о Володе, о том, что он остался там, позади, где сторожит людей смерть. Как знать? – может быть, ее «милый, прекрасный, родной Володечка» уже убит, и над ним некому поплакать, и некому его перекрестить в последний раз… И спазмы сдавили горло Лады, и она зарыдала в охватившем ее отчаянии, уткнувшись головой в плечо Бориса.

– Володечка… мой Володечка… Убьют, убьют тебя!..

– Лада! Не надо… голубка, родная… Нельзя ли, господа, достать воды?

А священник кончил молитву и вдруг превратился тоже только в несчастного человека, в потерявшего любимого друга и женщину мужа, в отца осиротевших детей:

– Прощай, дорогая Марусенька! Прощай, мой добрый ангел-хранитель! – причитал он, рыдая над мертвой.

– Мама! Мамочка! – хором кричали дети…

И все думали: от смерти никуда не убежишь.

Радовались, воображая, что убежали, а смерть ехала вместе с ними, в том же поезде, и гуляла по вагонам…

На первой остановке сняли двух покойников: жену священника и молодого поручика с детским выражением лица и с окровавленной повязкой на болтавшейся руке. Это покончил с собой выстрелом из револьвера один из числа тех десяти, которые силою ворвались на разъезде в поезд со «счастливцами»… С боя взял свое спасение, свою жизнь и бросил ее, как ненужный черепок от разбившегося сосуда. Не захотел жить…

Покойники задержали поезд. Около часа он стоял и пыхтел возле маленького вокзала, поставленного в безлюдном грустном поле, вдали от чуть видной станции. Было солнечное зимнее утро. Солнце так ослепительно сияло на белых шелках степного снега, что слепило глаза, и кругом была такая мирная тишина, что все пережитое казалось людям сном прошлой ночи…