Марсель Прево - Куколка (сборник)

– Нет! Нет! – сказала Куколка, отнимая их. – Пожалуйста!.. Это мне… больно!..

Он поднялся с колен и, обняв ее, несколько минут не выпускал, глядя в ее снова повеселевшие глаза.

– Милая, дорогая моя! – шептал он.

Осторожно уложив ее на кровать, он поправил подушки и набросил на ноги одеяло, чтобы они не озябли. Заметив, что из соседней комнаты на изголовье падал солнечный луч, он пошел закрыть в гостиной ставни, а когда вернулся, Куколка уже спала крепким сном усталого ребенка.

Довольный тем, что она заснула и что ему некоторое время не придется ни спорить с ней, ни утешать ее, Бурдуа уселся в кресло у ее изголовья любуясь ею. Только детству и самой ранней юности свойственно не терять во сне своей привлекательности, и, хотя теперь чудные глаза Куколки были закрыты, она была все так же очаровательна. Она закинула назад голову, так что подбородок был немного приподнят, позволяя видеть нежную, бледную шейку; эта бледность постепенно переходила в ярко-розовый цвет на лице. От природы вовсе не склонный к поэзии, Бурдуа невольно подумал:

«Только в цветах можно встретить такой постепенный переход разных оттенков… или в фруктах, например в свежих персиках…»

Хотя Куколка застегнула только верхнюю пуговку блузки, но синее полотно целомудренно закрывало теперь всю ее грудь. Наброшенное на ноги и на нижнюю часть юбки покрывало удлиняло фигуру, делая Куколку более похожей на взрослую женщину. Она спала с серьезным лицом, крепко сжав губы и незаметно дыша.

«Теперь решено! – думал Бурдуа. – Я возьму ее к себе. Было бы преступно позволить ей вернуться в семью, к тому ужасному человеку. Какой негодяй! И существуют же такие чудовища!.. Бедная милочка! Отдаться такому развратнику… или Сена, колеса трамвая…»

Воображение нарисовало ему такую ужасную картину гибели Куколки, что старый холостяк содрогнулся.

«Никогда я не допущу этого! Сегодня она вернется со мной на улицу Монпарнас».

Возбужденное воображение представляло ему возвращение домой. Привратница, Филомена, спальня с дядиной мебелью и единственной кроватью… Нет, он, пользовавшийся репутацией нравственного человека, не мог ввести к себе в дом такую молодую девушку. Он почувствовал внезапный ужас от предстоявшей в его жизни перемены. Не только будет нарушен весь порядок, создавшийся известный покой – подобие счастья, но и спокойствие совести будет навсегда утрачено.

«С этим придется примириться. Мною будут возмущаться; хорошо еще, если не вмешается полиция: Куколка ведь несовершеннолетняя».

Так что же делать? Вернуться с нею в Париж, дать ей денег и забыть о ней? Но при мысли о том, что никогда больше не увидит Куколки, у Бурдуа сжалось сердце. Он прикоснулся губами к руке спящей девушки, но маленькая рука почти не шевельнулась.

«Сделаю, я, как все другие, – сказал себе Бурдуа, – найму для нее комнату где-нибудь по соседству, найму прислугу и стану навещать ее, когда захочу. У меня будет связь, как у многих людей моих лет. И пусть продолжает работать… но не до утомления… Пусть берет работу на дом».

Некоторое время он мечтал о комнате для Куколки, об обедах, прогулках и путешествиях с Куколкой, увлеченный перспективой связи, не бросающей никакой тени на нравственную репутацию его дома. Однако в глубине души он чувствовал, что лгал самому себе, не считаясь с важным, но еще не принятым решением, от которого зависело все дальнейшее.

Вдруг в его голове возникла мысль, заслонившая собою все другие: «Значит, я сделаю ее своей любовницей?»

На этот вопрос он не находил ответа.

Его нерешительность усиливалась еще тем обстоятельством, что он не понимал истинных намерений Куколки. Как неосторожно поступил он, сказав ей, что слишком стар для нее и что подобный союз отвратителен! Он сам поставил препятствие ее добровольному согласию, наивному, несмотря на свою циничность. Вспоминая, как она надевала перед зеркалом шляпу, как прижалась к нему, когда он поцеловал ее в волосы, как он держал ее в объятиях, прежде чем уложить в постель, – он не мог не чувствовать вполне отчетливо, что Куколка была уже не той, какой он видел ее до ее признания, сопровождавшегося такими горькими слезами; теперь стала как-то доверчивее и в то же время стыдливее и больше прежнего походила на молоденькую племянницу старого дяди.

«Чего ради, наговорил я ей всяких глупостей? – бранил себя Бурдуа. – Только потому, что она расстегнула блузочку! Но ведь она для этого и пришла! Теперь трудновато будет заставить ее встать на прежнюю точку зрения».