Джеймс Кервуд - Бродяги Севера (сборник)

После объяснения доктора необходимо было верить уже на основании одного только здравого смысла. Раз смерть была уже у порога, то и ему оставалось действовать решительно, пока еще не ослабели твердый ум и здравая память. Трагедия предстоящего не подавляла его. Тысячу раз в течение своей жизни он видел, как близко соприкасаются между собой трагедия и водевиль, а бывали и такие моменты, когда то и другое разделялись всего одним только мгновением. И много раз он видел на своем веку, как смех переходил в слезы, а слезы превращались в смех. Он всегда смотрел на жизнь как на шутку, в большей или меньшей степени весьма серьезную шутку, но все-таки как на шутку. Он был глубоко убежден, что жизнь как таковая – самая дешевая вещь на свете. Все же остальное имело свои строгие пределы, было в природе взвешено и оценено, как в аптеке.

Столько-то имелось суши и столько-то воды, столько-то гор и долин, столько-то квадратных футов, чтобы иметь возможность жить, и столько-то, чтобы быть похороненным. Все можно было измерить, занести в реестр, всему составить каталог, за исключением одной только жизни. А что касается жизни, то, по его мнению, были бы только подходящие условия, а одна пара могла бы заселить в короткий срок не только одну местность, но и весь мир. Следовательно, как легко может появиться жизнь, так легко она может и угаснуть. Отсюда – ничего нет легче, чем расстаться с жизнью, когда является необходимость.

Но отсюда вовсе не следовало, что Кент не любил жизнь. Ни один человек не любил ее так, как он. Для него она всегда была полна грез и вечного радостного ожидания впереди. Он был поклонником солнца, луны и звезд, лесов и гор; он подлинно любил бытие, боролся за него и в то же время всегда был готов отдать свою жизнь без ропота и в тот час, когда ее потребовала бы от него судьба.

Сидя в подушках, он менее всего походил на человека, совершившего преступление, в котором сознался окружающим.

Через окошко он мог видеть медленное течение великой Атабаски, несшей свои воды к Ледовитому океану. Солнце светило ярко, и он видел далекие густые заросли елей и кедров по ту ее сторону, холмистую поверхность и на горизонте – горы. И через это открытое окно до него доносились вместе с мягким ветерком сладкие запахи любимых лесов.

– Все то, что открывается теперь перед нашими глазами, – сказал он доктору Кардигану, – самое дорогое для меня. И когда со мной случится та миленькая неприятность, которую вы мне сулите, доктор, то я хотел бы уйти из этой жизни с глазами, устремленными вон туда.

И его койку придвинули поближе к окну.

Ближе всех к Кенту сидел Кардиган. Его лицо выражало еще большее недоверие, чем у других. Начальник Кента, инспектор Северо-восточной конной пограничной стражи Кедсти, был еще бледнее той девушки-стенографистки, которая дрожавшими пальцами быстро записывала каждое слово, которое произносилось присутствовавшими. Сержант О’Коннор точно онемел. Маленький гладколицый католический патер-миссионер, присутствия которого в качестве свидетеля потребовал Кент, сидел молча, сложив руки ладонями вместе. За исключением этой девушки-стенографистки, специально приглашенной сюда для записи показаний, все эти лица были близкими друзьями Кента. Он любил разговаривать с патером о странных и таинственных событиях в глухих лесах и на том Севере, который простирался далее за гранью этих лесов. Он любил О’Коннора с его красным лицом, рыжими волосами и большим сердцем; дружба их началась во время долгих совместных скитаний. Но совершенно необычным было для Кента волнение Кедсти. С самого момента своего появления в комнате он озадачил Кента.

Инспектор Кедсти был не совсем обычным человеком. Ему было шестьдесят лет; волосы у него были стального цвета, глаза холодные, почти совершенно бесцветные, и в них надо было бы долго искать, прежде чем найти, отблеск сострадания или страха. Нервы же у него были настолько крепки, что Кент ни разу не видел, чтобы этот человек был хоть слегка взволнован.

А теперь этот самый Кедсти был, видимо, встревожен больше всех остальных. Уже дважды он вытирал себе лоб платком. Казалось, что с него вдруг, как бы по волшебству, слетела та броня, которую до сих пор не могло пробить никакое оружие. Он перестал быть самим собой, тем страшилищем-инквизитором, каким знали его по службе. Он нервничал, и Кент видел, что он борется, чтобы вернуть себе самообладание.

– Да, я убил Джона Баркли, – твердо сказал Кент. – Тот человек, которого вы держите под арестом и готовы присудить к повешению, невиновен.