Эдвард Радзинский - Я стою у ресторана - замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)

Брат обещал, что заберет ее. Но дни шли, и месяцы тоже, но не забирал ее брат в Магадан.

Ей восемнадцать. Время уходит. Выгоревшие волосы цвета спелого пшена и запах молока от кожи.

Ей восемнадцать и три месяца.

И не остереглась. Вышла утром на тракт, тотчас тормознул грузовик, и веселая кудрявая рожа из кабины:

– Куды надо?

– Магадан далеко, дядечка?

Он сразу смекнул. И, стараясь не глядеть на ее грудь, на ее длинные ноги, сказал:

– Далеко ли, близко, а довезу.

– А вы кто ж такой?

– Я шофер Иван-царевич. Везу не те грузы не в то место. Эх, жизнь шоферская: впереди баранка, а сбоку дурак.

И он уже открыл дверцу и рывком втянул ее в кабину. С ревом помчались они по тракту, и назад ушла ее деревня. И сразу охватил ее страх:

– Дяденька, вернись обратно.

Они мчались целый день, и целый день она его молила, а к ночи охрипла. Они встали на дороге, он накормил ее в кабине.

– Ну, что дрожишь, молодая?..

Потом она плакала и к утру надоела шоферу. Шофер был веселый парень. И он передал ее другому шоферу, который ехал назад. И попросил того шофера:

– Довези Машку до дома.

И подмигнул.

Другой шофер тоже сразу все понял…

А потом – новый шофер. Так кружилась она по веселому тракту, по безбожному северному тракту. Платье ее смялось, волосы слиплись, и запах молока совсем исчез. Только синие глаза и остались. Ясноглазая.

Последний шофер был осетин. Она сидела в кабине между осетином и его пассажиром, молоденьким горбуном. Горбуну она очень понравилась, и он стал торговать ясноглазую у осетина.

У железнодорожной станции она от них сбежала. На запасных путях стоял рефрижератор, и она села в рефрижератор. Думала, что поезд. Рефрижератор этот привез бутылки с вином, и оттого по санитарной норме его нельзя было загружать мясом.

Но мясо – дефицит. И мужчины, которые приехали с рефрижератором, решили договориться с директором мясокомбината. А пока они жили на станции. Ясноглазую они приютили по-хорошему, не трогали. А она все просила их довезти ее до дома. Названия ее деревни мужчины не слышали, но разузнать обещались.

Особенно понравилась она чернявому, старшему. Он даже принес ей кошку, и она играла с кошкой и ждала, когда ее отвезут домой.

Наконец мужчины заманили к себе директора мясокомбината. Ему устроили попойку прямо в поезде. Но какая же попойка без бабы? И когда директор намекнул, они втолкнули ясноглазую к нему в купе.

Ночью директор ушел, а она вышла в тамбур. Рефрижератор уже шел во тьме к мясокомбинату. В тамбуре ее поджидал чернявый. Он молча открыл дверь вагона и швырнул во тьму ее кошку. И в свете фонарей она видела, как с визгом переворачивалась и долго падала кошка…

Утро, бойня. Безглавые туши, дрожь освежеванных туш – это еще живут мускулы.

На первой станции она сбежала из рефрижератора.

И там же, на станции, повстречала того молоденького горбуна. Горбун был директором инвалидного дома и пообещал отвезти ее в деревню. Он даже описал, где находится ее деревня, и она поняла: не врет.

И снова высокая трава-мурава. Как соскучилась ясноглазая по траве после этой проклятой дороги, после этого тракта.

Инвалидный дом размещался в бывшем имении фаворита Павла Первого полковника Черевина. Высокий дом стоял над рекой. Шатровая колокольня церкви и облака… Только когда подъехали, увидела ясноглазая покосившиеся колонны, подпертые досками, изуродованные статуи вокруг фонтана. И с криком и гиканьем неслись к их машине странные люди: огромные головы, короткие ноги, слюнявые рты. Это были жители дома. От ужаса у нее выпала из рук косынка. И тогда трое, расталкивая друг друга, упали на колени и поползли в высокой траве. И вот уже, блестя глазами, протягивает ей косынку коротконогий обрубок с отвислым животом, а лицо – женское, миловидное. И весь тот день, куда бы она ни пошла, – она натыкалась взглядом на счастливое, преданное лицо идиотки…

Горбун отправился устраивать ей комнату, а в доме меж тем шла обычная жизнь. Это был понедельник, тридцатое число, – день смены белья. Огромная рыжая бабища с толстыми шарами-руками выволакивала из дома матрацы – проветривать. Полосатые матрацы валялись в траве у дома. И среди матрацев – белая простыня. Из-под простыни – лицо мальчика, ангельское, в черных кудрях. Она подошла к мальчику не в силах отвести взгляда от простыни: простыня кругло облегала яйцевидное его тело. Рук и ног не было…

Дом этот открыли после войны, назывался он при основании Дом престарелых. После войны престарелых мало осталось, а вот молодые идиоты войну пережили, голод и холод пережили. И поселили их вместе с немногими стариками. С той поры назывался дом – Инвалидный широкого профиля. И жили в нем теперь идиоты и старики, то есть слабоумные и мудрые вместе. Слабоумные были тихие, работали усердно, старики тоже не привередничали и умирали исправно. А новые старики приносили горбуну доход, потому что много было желающих сдать своих стариков в этот дом. Одна только была забота у горбуна: молодые идиотки все время рожали. Это было строжайше запрещено правилами, и горбун все время собирал собрания, где разъяснял. Но разве идиотам разъяснишь!