Эдвард Радзинский - Я стою у ресторана - замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)

Бедный американец, он не знал: опасно писать такое про эту женщину…

Через две недели Ася затосковала: она с ужасом дожидалась ночи, ей было плохо с Эрвином, так же плохо, как когда-то с К. И точно так же она его любила… днем. Американец смотрел на нее покорными глазами, и она его ненавидела!

Эрвин пил все больше. На своем дне рождения он напился до потери сознания. И тогда Ася на его глазах начала целоваться с Сэмом Черным. Ее жгла плоть… Эрвин понял. Он хотел, чтобы ей было хорошо. Он поднялся в номер к Сэму Белому. Там у него начался приступ. Он умолял, чтобы ее не тревожили. Через час он умер от разрыва сердца.

Ее вызвали в номер к Сэму Белому. Там лежал мертвый Эрвин. Она тихо засмеялась, а потом окаменела. Пришли из посольства, вскрыли его кофр, набитый деньгами. Она не видела и не слышала! Это был второй мужчина в ее жизни, которого она любила… любила днем.

Все, что было в их номере, она отдала в посольство, взяла только одежду Эрвина (потом она отправила ее К. в Воркуту). Три дня она не выходила из номера. Наконец ее выставили из «Метрополя».

Она уже знала, что случится! Первый ее поляк, комбриг Ш., отец, писатель К., Эрвин – все они исчезли… Теперь пришла ее очередь.

Вскрыли завещание Эрвина. Американец просил:

«В случае моей смерти в России бальзамировать труп, и пусть Ася сопровождает мое тело к отцу в Америку». С ней началась истерика. Ей показалось, что он убил себя нарочно. Он знал, что она не хочет с ним уехать, спастись с ним живым. И он пытался заставить ее уехать с ним – мертвым. (Впоследствии Светлана С., которая всегда любила К. и ревновала его к памяти Аси, когда умер ее муж-индиец, бальзамировала его тело и увезла в Индию.)

Итак, Ася пошла к профессору З.-му, бальзамировавшему Ленина И З-й бальзамировал американца. Труп лежал в холодильнике, а между странами шла переписка. В результате труп отправили к отцу американца, а Ася осталась. Эрвин не помог. Да и не мог помочь – ведь она была уже у цели.

Она ждала…

В это время ее мать, пережившая ленинградскую блокаду, засыпала ее письмами, типичными письмами времен ее детства. «Я знаю, Асенька, ты живешь одна, и я об этом беспокоюсь. Но особенно меня беспокоит вопрос, что ты сейчас читаешь?..»

Она переехала в Ленинград к матери… В это время уже шла холодная война, и она понимала – финал скоро. И она ждала. В это время она познакомилась с подонком – бездарным джазистом. Она содержала его, он ее бил, и она смертельно любила его: его смазливое лицо, бычье тело и главное – руки. Руки, которые ее били. Она достигла своего – она добралась до дна.

Ее арестовали ночью… Наконец-то арестовали. Ее, конечно же, обвинили в шпионаже. И следователь предложил назвать всех членов шпионской организации. Она не могла быть сволочью. Но она всегда боялась боли. Ася оказалась запаслива. Она пронесла в камеру во рту стекло. Очень аккуратно она перерезала ночью вены. Как и положено отличной студентке-медичке…

После ее смерти в течение целого года джазист брал деньги у ее матери – для посылок Асе! И пропивал их со своими девками… Ей понравился бы такой конец ее истории…

В 1956 году К. освободили и реабилитировали, Асю тоже. Вместе с Асиным двоюродным братом К. получил ее вещи. Эти вещи они разделили. К. достались розовые трусики, заштопанные через край тюремными нитками, и черный берет, который она так любила.

И записная книжка с одной фразой: «Хоть бы пожар, кража, болезнь – ну хоть бы что-нибудь, как у людей…»

Рассвет надвигался за окнами, а покойник все, кажется, был недоволен. История про женщину тридцатых годов оставила его равнодушным. Он не хотел рока. Хороший русский парень – он жаждал любви.

– Любви!.. И только любви! – так объявил Лысый и Отвратительный и обратился за помощью к простому человеку.

Это был дед, прибывший с родины Д. – из дальней волжской деревни. Это был он, наш состарившийся Иванушка-дурачок, представитель вековой народной мудрости. Ляпнет что-нибудь – глянь и открылась вековая мудрость, которая всех нас переживет. Потому как у нас самый распоследний Иван-дурак знает некое слово, мудрейшее наше слово – слово-надежу!

Но дед был так пьян, что не смог ляпнуть слово-надежу. Пришлось прибегнуть к вопросам, чтобы припасть к заветному роднику.

– Ну, дед, вспомнишь хоть какую историю про любовь?

Дед только захихикал. А потом сказал, что дело было на Балтике и он тогда пил что-то зеленое.

Потом дед замолчал, но мы терпеливо ждали слово-надежу.