Эдвард Радзинский - Я стою у ресторана - замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)

Каждую неделю он выдумывал нечто общественно полезное, точнее – совершенно бесполезное, но прикрытое полезными фразами. С этим он и направлялся в инстанции. И инстанции не смели не принять его ввиду полезных фраз. И он поднимался на «уровни», вступал в великие кабинеты, общался с глазу на глаз, устанавливал контакты. На любом мероприятии, отражавшемся в печати, была его фамилия. Он был всюду.

Так сформировалась его главная заповедь: «Главное – мелькать».

Он был остроумен и на высоких приемах всегда брал на себя роль шута. В этой роли ему прощались даже соленые шутки. Так однажды, во время некоего просмотра заграничного фильма, когда в кадре были только ноги голой женщины, пляшущей на столе, он удачно выкрикнул:

– Рамку!

За что был награжден тихим смехом Главного зрителя.

Был у него и смертельный враг, художник П., который так же, как он, рисовал домны и стахановцев и тоже считал себя рабочим певцом. В шестидесятых годах уже старый П. женился на молодой девушке со смешной фамилией Солома. П. ненавидел нашего героя и однажды буквально в лицо назвал его гофманским котом, которого гладят при всех режимах. Наш же герой только усмехнулся и ответил, что фраза малограмотна, и коли Гофман, то при чем тут режимы и какие это режимы? В завершение он сказал так:

– Ты мужик, П.! Простой и злой. С твоим характером долго не протянешь. И умрешь ты один, без друзей, без детей – где-нибудь на соломе, как и положено мужику!

Самое жуткое, что так и случилось. Причем точь-в-точь случилось. Видимо, наш герой действительно был гофманский кот-провидец.

В годы, о которых пойдет рассказ, кот сильно постарел, ему было за шестьдесят. У него была старая жена-ровесница и сын. Впрочем, о сыне потом. Жена его, происходившая из знаменитой семьи (фамильные бриллианты и проч.), была когда-то красива, а теперь стала просто мудра. Мудрая старая женщина, которая умеет прощать. Короче, вдвоем они составляли прекрасную и столь редкую в Союзе богатую буржуазную пару.

Под старость он стал особенно влюбчив, и жена ему абсолютно не мешала. И все стройные манекенщицы Дома моделей, все вульгарные эстрадные певички, маленькие актриски и прочие «мовешки» испытали бремя его страсти. Возлюбленным своим он, естественно, помогал: пробивал им квартиры, машины, хорошие зарплаты, удачную работу и т. д. Только денег никогда не давал. К старости, как все богатые люди, он стал болезненно жаден. И когда очередная девица хотела от него избавиться, она попросту просила у него денег взаймы. Так все шло – скучно и гладко – до шестидесяти пяти лет. Наш герой все поднимался вверх, всюду мелькал, всюду выступал, поучал, руководил, и так как он был циник, пройдоха, то руководил весело, как бы мимоходом. В общем, руководство его было другим не в тягость, а ему на пользу.

И вот в это-то время наш герой и влюбился.

Жена, как обычно, приготовилась ничего не замечать. Но вскоре ей доложили, что новая пассия толста, некрасива, но преступно молода. Это настораживало.

Затем пришло новое пугающее сообщение. Все прежние красавицы из кордебалета и Дома моделей получили отставку: встречался он теперь, как это ни странно, только с толстой уродиной.

Жена села в машину и поехала по адресу.

Она изменилась в лице, когда из дома вышла молоденькая хохочущая толстушка, действительно некрасивая, но – как бы это сказать? – пикантная. Толстушка засеменила короткими полными ножками к подъехавшей машине – его машине.

И тут жена вспомнила, как в воскресенье на даче… Жара была нестерпимая, она была в купальном костюме и поливала цветы… когда наткнулась на его взгляд. Сколько там было ужаса, отвращения!

И вот поступило новое потрясающее сообщение: он купил ей дачу. Это было уже невозможно. Жена одела свое жилистое тело в строгий английский костюм, чуть накрасилась и вошла к нему в кабинет. Был разгар дня, и он, как всегда, сидел с телефонной трубкой в руках. Он уже давно не писал: это было не нужно. Все, что он нарисовал прежде, – тиражировалось, копировалось, печаталось в бесконечных календарях, показывалось по телевидению, выставлялось в витринах. Ему же надо было только звонить по телефону, чтобы вся эта отлаженная годами машина работала.

И вот он сидел в своем кабинете среди дымящихся телефонов, нажимая на невидимые рычаги. В этот день утром он выбил две персональные выставки, три сборника репродукций своих работ плюс две поездки: во Францию и в Коста-Рику. Хотя никуда уезжать из Москвы он не мог, ибо назревал пленум творческого союза. Но он не мог не схватить. И, устроив себе эти две поездки, он сразу начал думать, как он будет отказываться от них. В перерывах между звонками он набрасывал тезисы выступлений на семидесятилетии со дня рождения ненавистного П. Выступать на юбилее уже покойного П. было особенно приятно. Он придумал начало: «Речь – как платье женщины: чем короче, тем интереснее… Так что я буду краток, товарищи…» Это игривое начало на юбилее мертвеца, умершего на теле молодой жены, было прекрасно цинично. «Ничего, сожрут, – думал он с усмешкой. – Все сожрут…»