Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

– Да, но что же сегодня не сладилось? Ты словно воды в рот набрала, а все, что говорили мы, выходило фальшиво. Я все гадаю, не учуял ли он каким-то внутренним нюхом тебя во мне и меня в тебе? Он пытался меня расспросить… Да, семейный сбор получился не ахти каким радостным. Ну скажи, что именно пошло за ужином не так?

– Любимый мой, будто ты сам не знаешь? Мы-то, может быть, и изловчимся вечно носить наши маски, покуда смерд нас не разлучит, но пожениться нам никогда не удастся, во всяком случае, пока они оба живы. Просто не выйдет, потому что он на свой лад еще добропорядочнее, чем закон и зуд общественного мнения. Собственных родителей не подкупишь, а сорок, пятьдесят лет дожидаться их смерти – слишком страшно, чтобы даже думать об этом, я хочу сказать, сама мысль, что кто-то способен ждать такого, не в нашей природе, она нам чужда – и чудовищна!

Он поцеловал ее в приоткрытые губы, нежно и «нравственно», по определению, принятому ими для наполненных смыслом минут – в противоположность исступлению страсти.

– Как бы там ни было, – сказал он, – изображать тайных агентов во враждебной стране довольно забавно. Марина поднялась к себе. У тебя волосы мокрые.

– Шпионов Терры? Ты веришь, веришь в существование Терры? Ведь веришь же! Ты принимаешь его. Я тебя насквозь вижу!

– Принимаю как состояние разума. Это не вполне то же самое.

– Но ты-то хочешь доказать, что это то же самое и есть .

Он коснулся ее губ еще одним набожным поцелуем. Впрочем, по краям они уже занимались огнем.

– Как-нибудь на днях, – сказал он, – я попрошу тебя повторить представление. Ты будешь сидеть, как четыре года назад, за тем же столом, при том же свете, рисуя тот же самый цветок, а я воспроизведу всю ту сцену с такой радостью, гордостью, с такой – не знаю, как сказать, – с такой благодарностью! Смотри, все окна уже погасли. Знаешь, я тоже могу переводить стихи, когда от них некуда деться. Вот послушай:

– Ну да, «birch», [154]покидающая переводчика в «the lurch», [155]так? Кошмарный стишок Константина Романова, верно? Новоиспеченного президента Лясканской академии литературы, правильно? Жалкий поэт, но счастливый муж. Счастливый муж!

– Знаешь, – сказал Ван, – я, ей же ей, считаю, что тебе следует надевать что-нибудь под платье хотя бы в торжественных случаях.

– У тебя руки холодные. А почему торжественных? Ты же сам сказал, семейный сбор.

– Все равно. Стоило тебе нагнуться или раскорячиться, как ты подвергалась большой опасности.

– Я вообще никогда не корячусь !

– Пусть, но я совершенно уверен, что это нечистоплотно, хотя, быть может, тут что-то вроде ревности с моей стороны. Воспоминания о Счастливом Стуле. Ах ты, радость моя.

– По крайней мере, – прошептала Ада, – сейчас эта привычка себя оправдывает. Крокетная площадка? Ou comme ça?

– Comme ça, и немедленно, – ответил Ван.

Ладорские моды 1888 года хоть и грешили эклектичностью, но все же не подразумевали полной вседозволенности, как о том полагали в Ардисе.

Собираясь на большой пикник по случаю дня своего рождения, шестнадцатилетняя Ада облачилась в простенькую полотняную блузку, кукурузно-желтые брючки и обшарпанные мокасины. Ван попросил ее распустить волосы; Ада воспротивилась, сказав, что они слишком длинны, чтобы не стать на приволье помехой, но в конце концов нашла промежуточное решение, подвязав их посередке мятой ленточкой из черного шелка. Единственными Вановыми уступками условностям летнего вкуса были голубая рубашка «поло», серой фланели штаны до колен и спортивные туфли на толстой подошве.

Пока среди солнечных брызг традиционного сосняка шли приготовления к бесхитростному сельскому празднику, неугомонная девчушка улизнула со своим возлюбленным в поросший папоротником овражек, где меж высоких кустов ожины скакал с уступа на уступ ручеек, – тут они отдали несколько минут радостям ненасытной страсти. День стоял жаркий, безветренный. И в самой малой из сосен ютилась своя цикада.

Ада сказала:

– Выражаясь на манер девицы из старого романа, мнится мне, будто уже давным-давно, long ago, играла я здесь в слова с Грейс и двумя другими прелестными девочками. «Insect, incest, nicest».

Выражаясь на манер безумной ботанички, она сказала, что замечательнейшее слово в английском языке – это «husked», потому что им означаются полностью противоположные вещи: покрытое кожицей и облупленное, шелуха крепка, но легко лущится, я к тому, что они же легко снимаются, зачем было рвать поясок, животное? «Прилежно залущенное животное», – нежно откликнулся Ван. Быстролетящему времени удавалось только усилить его нежность к созданию, которое он стискивал в этот миг, к обожаемому созданию, чьи движения обрели новую гибкость, ляжки – новое сходство с лирой, чью ленточку в волосах он развязал.