Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

– Да – так не забудь. Вот формула для нашей переписки. Выучи ее наизусть, а после съешь бумажку, как подобает доброму маленькому шпиону.

– Poste restante [86]в обе стороны; и я желаю получать по три письма в неделю, непорочная любовь моя.

Впервые он видел ее в том лучезарном платье, почти таком же тонком, как ночная рубашка. Она заплела косу, и он сказал, что она похожа на молодую сопрано, Марию Кузнецову, в сцене письма из «Онегина и Ольги», оперы Счайкова.

Ада, стараясь по мере девичьих сил удержать рыдания, обмануть их, обратив в пылкие восклицания, указала ему на какое-то пакостное насекомое, усевшееся на осиновый ствол.

(Пакостное? Пакостное? Это была только-только обнаруженная баснословно редкая ванесса, Nymphalis danaus Nab., оранжево-бурая, с черно-белыми передними сяжками, имитирующая, как установил открывший ее профессор Набонидус из Вавилонского колледжа в Небраске, не саму бабочку «монарх», но «монарха» через посредство «вице-короля», наилучшего из известных его имитаторов. Гневной рукой Ады.)

– Завтра придешь сюда со своей зеленой рампеткой, бабочка моя, – горько сказал Ван.

Она целовала его лицо, руки и снова губы, веки, мягкие черные волосы. Он целовал ее щиколки, колени, ее мягкие черные волосы.

– Когда же, любовь моя, когда же теперь? В Луге? В Калуге? В Ладоге? Где и когда?

– Дело не в этом, – выкрикнул Ван, – дело, дело, дело в том, сохранишь ли ты верность, будешь ли мне верна?

– Ты плюешься, любимый, – сказала с бледной улыбкой Ада, стирая В и Б. – Я не знаю. Я обожаю тебя. Я никогда никого в моей жизни не полюблю так, как тебя, никогда и нигде, ни в вечности, ни в бренности, ни в небесах, ни в Ладоре, ни на Терре, куда, говорят, отправляются наши души. Но! Но, любовь моя, мой Ван, я чувственная, я страшно чувственная, я не знаю, я говорю тебе честно, qu’y puis-je? О мой милый, не спрашивай ни о чем, у нас в школе есть одна девочка, которая в меня влюблена, я сама не знаю, что говорю…

– Девчонки не в счет, – сказал Ван, – а вот мальчишку, который прикоснется к тебе, я уничтожу. Ночью я пытался сочинить об этом стихотворение, но стихов я писать не умею; оно начинается, только лишь начинается так: Ада, наши сады и услады, – все остальное в тумане, постарайся вообразить остальное.

Они обнялись в последний раз, и он, не оглядываясь, убежал.

Спотыкаясь о яблоки, свирепо срубая стеком головки высоких кичливых укропин, Ван возвратился к Лесной Развилке. Омеро, его любимый вороной жеребец, стоял в ожидании, юный Мавр держал коня под уздцы. Ван отблагодарил конюшенного мальчишку пригоршней стелл и понесся галопом, сжимая поводья руками в мокрых от слез перчатках.

В первую пору разлуки Ван с Адой изобрели для своей переписки шифр, который они постоянно совершенствовали в течение пятнадцати месяцев, прошедших после отъезда Вана из Ардиса. Разлука в целом обняла почти четыре года («наша черная радуга», так назвала ее Ада) – с сентября 1884-го по июнь 1888-го, – впрочем, им выпали два недолгих, полных нестерпимого блаженства перерыва (в августе 1885-го да в июне 1886-го) и пара случайных свиданий («через решетку дождя»). Шифры описывать скучно, и все же кое-какие основные детали придется пусть нехотя, но сообщить.

За однобуквенными словами сохранялось их обиходное обличье. В любом слове подлиннее каждая буква заменялась другой, отсчитываемой от нее по алфавитному ряду – второй, третьей, четвертой и так далее – в зависимости от количества букв в слове. Таким образом, «любовь», слово из шести букв, преобразовывалась в «сДжфзВ» («с» – шестая после «л» буква в алфавитном порядке, «з» – шестая после «б» и так далее), при этом в двух случаях пришлось, исчерпав алфавит, вернуться к его началу (буквы, переливавшиеся в новый ряд, становились заглавными: «В», например, отвечает «ь», чьей заменой в слове «любовь» должна быть шестая, стоящая за нею буква: «эюяАБВ»; а «ю» забирается в следующий ряд еще глубже: «яАБВГД». При чтении популярных книг, которые разъясняют теорию строения Вселенной (безмятежно открываясь несколькими непринужденными, простыми и ясными абзацами), наступает страшный миг, когда страница вдруг зарастает математическими формулами, немедля ослепляющими разум читателя. Мы столь далеко заходить не станем. Даже простоватый читатель, если он отнесется к описанию тайнописи, принятой нашими любовниками (слово «наши» может само по себе стать источником дополнительного раздражения, но тут уж ничего не поделаешь), с большей внимательностью и меньшей неприязнью, разберется, хочется верить, в этом «переливании» в следующие АБВГД.