Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

Тусклым парижским утром, попавшим в зазор между весной и летом 1901 года, Ван – в черной шляпе, одной рукой поигрывая теплой мелочью в кармане пальто, а другой, затянутой в оленью кожу, помахивая свернутым английским зонтом, – проходил мимо особенно непривлекательного тротуарного кафэ, которых множество выстроилось вдоль авеню Гийома Питта, когда между столиками поднялся и поздоровался с ним щекастый лысый мужчина в помятом коричневом костюме и жилете с часовой цепочкой.

Мгновение Ван вглядывался в круглые румяные щеки и черную эспаньолку.

– Не узнаешь?

– Грег! Григорий Акимович! – воскликнул, сдирая перчатку, Ван.

– Вот прошлым летом я отрастил настоящую vollbart. [291]С ней ты меня нипочем не признал бы. Пива? Удивляюсь, Ван, как тебе удается сохранять такой юный вид.

– Шампанская диета вместо пивной, – сказал профессор Вин, надевая очки и маня ручкой зонта официанта. – Вес набирать она не мешает, но по крайности не позволяет завянуть скротуму.

– А меня здорово разнесло, верно?

– Как насчет Грейс? Вот уж кого не представляю толстушкой.

– Кто двойняшкой родился, двойняшкой помрет. У меня и жена не худенькая.

– Так ты женат? Не знал я ране. Давно ли?

– Около двух лет.

– На ком?

– На Моди Свин.

– Дочери поэта?

– Нет-нет, ее матушка родом из Брумов.

Мог бы ответить «на Аде Вин», не окажись господин Виноземцев претендентом более проворным. Я, кажется, знавал кого-то из Брумов. Оставим эту тему: скучнейший, верно, союз – здоровенная, властная супружница и он, ставший еще скучнее, чем был.

– В последний раз я тебя видел лет тринадцать назад – ты ехал на черном пони, нет, на черном «Силенциуме». Боже мой!

– Да, Боже мой, лучше не скажешь. Эти дивные, дивные муки в дивном Ардисе! О, я абсолютно безумно любил твою кузину!

– Ты про мисс Вин? Не знал я ране. Давно ли…

– Да и она не знала. Я был ужасно…

– Давно ли ты осел…

– …ужасно застенчив, потому что я же понимал – куда мне тягаться с ее бесчисленными поклонниками.

С бесчисленными? С двумя? С тремя? Возможно ли, что он ничего не слышал о главном? Все розовые изгороди знали про нас, все горничные во всех трех усадьбах. Благородная сдержанность тех, кто застилает наши постели.

– Давно ли ты осел в Люте? Нет, Грег, это я заказал. Заплатишь за следующую бутылку. Так скажи же…

– Вспомнишь, и этак странно становится! Порывы, грезы, реальность в степени x . Признаюсь, я готов был сложить голову на татарской плахе, если б взамен мне позволили поцеловать ее ножку. Ты был ей кузеном, почти братом, тебе этой одержимости не понять. Ах, те пикники! И Перси де Прей, который похвалялся передо мной на ее счет, я с ума сходил от зависти и от жалости, и доктор Кролик, который, сказывали, тоже ее любил, и Фил Рак, гениальный композитор, – мертвы, мертвы, все мертвы!

– В музыке я почти не смыслю, но услышать, как взвыл твой приятель, мне, помнится, было приятно. Увы, у меня через несколько минут назначена встреча. За твое здоровье, Григорий Акимович.

– Аркадьевич, – сказал Грег, в первый раз не обративший внимания, но теперь машинально поправивший Вана.

– Ах да! Дурацкий промах неряшливого языка. Как поживает Аркадий Григорьевич?

– Умер. Умер незадолго до твоей тетушки. Мне кажется, газеты воздали ее таланту достойную хвалу. А где теперь Аделаида Даниловна? Она за кем же – за Христофором Виноземцевым или за его братом?

– В Калифорнии или в Аризоне. Зовут его, сколько я помню, Андреем. Хотя, возможно, я ошибаюсь. В сущности, я никогда не был близок с кузиной: я и в Ардисе-то гостил только дважды, оба раза по нескольку недель, да и лет с тех пор утекло немало.

– Кто-то мне говорил, что она стала киноактрисой.

– Понятия не имею. На экране я ее ни разу не видел.

– Да, доложу я вам, ужасно было бы интересно – включить доротеллу, и вдруг она. Как будто тонешь и видишь все свое прошлое – деревья, цветы, таксу в веночке. Ужасная смерть матери, верно, была для нее ужасным ударом.

Любит, доложу я вам, слово «ужасный». Ужасный костюм, ужасная опухоль. Почему я должен все это терпеть? Противно – а все на дурной пошиб занимательно: моя болтливая тень, водевильный двойник.

Ван уже вознамерился уйти, когда объявился шофер в нарядной ливрее и сообщил «моему лорду», что леди остановила машину на углу рю Сайгон и призывает его к себе.

– Ага, – сказал Ван, – вижу, ты нашел применение своему английскому титулу. Отец твой предпочитал сходить за чеховского полковника.