Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

– Скажите, Вин, – послышался за его спиной пискливый шепоток (одни развратники кругом), – вам что, одной уже не хватает?

Ван развернулся, готовый грянуть на грубияна, но то была только Флора, тревожно дразнящая, восхитительная притворщица. Он попытался всучить ей банковский билет, но она упорхнула, нежно блеснув на прощанье браслетами и звездочками на сосцах.

Едва лишь Эдмунд (не Эдмонд, которого безопасности ради – он знал Аду в лицо – услали обратно в Кингстон) довез их до дому, как Ада, надув щеки и сделав большие глаза, устремилась к Вановой ванной. Собственную она оставила пошатывающейся гостье. Ван, утвердившись в географической точке, расположенной на ширину волоса ближе к старшей сестре, неизбывной струей оросил приветливые «удобства» маленького vessie [262](канадийское прозвище ватер-клозета), расположенного рядом с его гардеробной. Избавясь от смокинга с галстуком, он расстегнул воротник шелковой рубашки и замер в исполненной сочной силы нерешительности: Ада, отделенная от него их общей спальней и гостиной, наполняла ванну, к гомону воды норовил акватически примешаться недавно слышанный звон гитары (то была одна из редких минут, в которые он вспоминал и о ней, и о ее совершенно разумных речах в Агавии, последней ее санатории).

Он облизнул губы, прочистил горло и, решив убить одной шишкой двух дубоносов, отправился через boudery [263]и manger-hall [264](будучи haut, [265]мы обыкновенно предпочитаем канадийский язык) к южной оконечности квартиры. В спальне для гостей спиной к нему стояла Люсетта, надевая через голову бледно-зеленую ночную рубашку. Узкие бедра ее были голы, и горестного нашего повесу против воли его растрогала идеальная симметричность изящных парных впадинок над ягодицами, какие встречаешь на крестцовом пояске красоты лишь у безупречно сложенных юных созданий. Подумать только, они даже совершеннее Адиных! К счастью, она обернулась, приглаживая растрепанные рыжие лохмы, и подол рубашки упал до самых колен.

– Душечка, – сказал Ван, – мне нужна твоя помощь. Она рассказала мне о своем валентинианском estanciero, [266]но фамилия его все от меня ускользает, а приставать к ней с вопросами мне не хочется.

– Фамилии она тебе не назвала, – сказала верная Люсетта, – стало быть, и ускользать нечему. Нет. Я не могу поступить так с нашей общей любовью, тем более что ты, как известно, способен попасть из пистолета даже в замочную скважину.

– Ну прошу тебя, лисонька! В награду получишь редкостной разновидности поцелуй.

– Ах, Ван, – глубоко вздохнув, сказала она. – Но ты обещаешь не говорить ей, что это я тебя просветила?

– Обещаю. Нет-нет-нет, – нарочито русским говорком продолжил он, когда Люсетта в бездумном любовном порыве попыталась прижаться своим животом к его. – Никак-с нет, не в губы, не в надгубье, не в кончик носа, не в млеющие глаза. В лисью мышку, только туда, – но погоди – (отпрянув в насмешливой нерешительности) – скажи-ка, ты их хоть бреешь ?

– Когда я их брею, они только хуже пахнут, – призналась, послушно оголяя плечо, простушка Люсетта.

– Руку вверх! Направление – Рай! Терра! Венера! – скомандовал Ван и на несколько согласных ударов двух сердец приник деловитым ртом к горячей, влажной, полной опасностей полости.

Люсетта бухнулась в кресло, прижимая ко лбу ладонь.

– Софиты можешь выключить, – сказал Ван. – Мне нужна фамилия.

– Виноземцев, – ответила Люсетта.

Ван услышал голос Ады Виноземцевой, требующий, чтобы ей подали ночные хрустальные башмачки (которые он, как и в пору княженья Кордуленьки, с трудом отличал от танцевальной обувки), и минуту спустя, ни на миг не позволив ослабнуть напруге, он, словно в пьяном сне, уже бурно спрягался с Розой, повалив ее на низкий комодик, – нет, с Адой, но на усвоенный с Розой манер. Она пожаловалась, что Ван ободрал ее, «точно тигровый турок». Он лег и почти уже задремал, когда почуял, что Ада выбирается из постели. Куда она? Попке хочется взглянуть на альбом.

– Я мигом, притереться не успеешь, – сказала она (на жаргоне школьных трибадок), – ты уж не засыпай. Кстати, впредь и до дальнейшего извещения это будет Chèr-amie-fait-morata (игра слов, построенная на общеродовом и видовом названиях знаменитой мухи).

– Вы только без сапфических vorschmack’ов, – пробурчал в подушку Ван.

– Ах, Ван! – сказала она и обернулась, покачивая головой, положив руку на опаловый шишачок дверной ручки в конце бесконечной комнаты. – Мы уже столько раз говорили об этом! Ты сам признал, что я всего только бледная, дикая девочка с волосами цыганки в бессмертной балладе, в нуливерсуме, «разномастном мире» Раттнера, единственным правящим принципом которого является закон случайных блужданий. Ты ведь не станешь, – продолжала она где-то между его щекой и подушкой (ибо Ада давно удалилась, унося кроваво-бурую книгу), – не станешь требовать целомудрия от дельфинетки! Ты знаешь, что мне по-настоящему любы только мужчины и, увы, только один из них.